Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины

Большего счастья я не могла желать. Родные стены… вещи, которые помнишь с детства, портреты…

Мама рассказала мне, что продала лучшие фамильные драгоценности, обегала все антикварные магазины и подобрала прекрасную старинную парчу, которой обили всю мебель, обновив таким образом обе комнаты. Рояль «Бехштейн» был заново отполирован и настроен. Обе комнаты блестели и сияли, паркет натерт. Мама умела содержать дом в чистоте и порядке.

Первые два дня мы без умолку говорили, смеялись, перебивали друг друга и целовались.

На третий день, в ночь, забрали на Лубянку Анатолию. Утром туда же вызвали маму и меня.

Этот вызов был вполне оправдан. Ведь наши враги своими ушами слышали, как тетка кричала о том, что мы преступницы, и обвиняла нас в убийстве каких-то людей…

На допросе тетка объяснила, что из-за моей матери несколько десятков лет тому назад застрелился ее жених, режиссер Иван Гардинский, а из-за меня в 1921 году застрелился певец эстрады Владимир Юдин.

Нас допрашивали по отдельности, но через какие-нибудь сутки мы снова были у себя на Поварской.

Мама просила меня сохранить этот вызов в тайне от Васильева, чтобы не настраивать его против Анатолии.

Последняя же пришла в свое прежнее беспечное настроение. Она опять звала свою сестру мамочкой, причесывалась в две косы, громко топала в коридоре и говорила о себе сюсюкая, в третьем лице:

«А скоро Таличкин день Ангела. Что ей подарят?», «А Таличке дадут денег на кино?», «А кто даст Таличке сдобную булочку?», «А разве Таличка сегодня не хорошенькая, разве она не душечка?» и т. д.

Она продолжала учиться кройке и шитью на мамины средства. Она резала и кромсала целые кучи материи, а когда садилась за шитье, то порола один и тот же шов десятки раз. Совершенно бесталанная, она сорила зря деньги, портила материю, но при этом с гордостью говорила: «У маленькой Талички трудолюбивые ручки!» Иногда, устав от бесплодных трудов, она, вздыхая, прикрывала глаза и говорила: «Надоела проза… хочется музыки», — и, сев за рояль, начинала петь сильным, совершенно фальшивым голосом, беспрестанно ошибаясь в поиске нужных клавиш.

Любимым романсом Анатолии были «Хризантемы» Харито:

Ты хочешь знать, зачем теперь,Я умираю. О, поверь,Что стр-р-расть к тебе мне сердце глож-ж-ж-жет!

В нашу дверь стучался побелевший от злобы Алексеев, за ним барабанили в стены Кантор, Мажов, Поляков:

— Умоляем! Умоляем! Пусть хоть целый день поет и играет Екатерина Прокофьевна и Екатерина Александровна, но не подпускайте к роялю Анатолию Прокофьевну… Мы с ума все сходим!

И я сочувствовала нашим врагам…

25

Первой, кому я сказала, что готовлюсь стать матерью, была мама.

— Какое несчастье! Какой ужас! — всплеснула она руками. — Ника знает?

— Нет.

— Слава Богу!

— Почему?

— Как почему? Ты хочешь иметь ребенка и передать ему по наследству алкоголизм отца?.. И потом… — Мама как-то замялась, затем прямо посмотрела мне в глаза и холодно сказала: — Дитя от тебя и от пьяницы, тверского мужика… ты хочешь родить полукровку? Умоляю тебя, ничего не говори Нике. Надо еще показаться врачам, не забудь, что у тебя порок сердца, от родов ты можешь умереть! А операцию тебе сделают официально в любой клинике, ты на это имеешь право. Подумай, на что идешь. Ребенок от Васильева?..

И для меня потянулись часы мучительных размышлений… Я не хотела иметь ребенка, потому что не любила Васильева, потому что знала: рано или поздно уйду от него и ребенок останется без отца, и главное — потому что боялась наследственного алкоголизма.

С другой стороны, мамино слово «полукровка», будто пощечина, обожгло мне сердце, и было обидно, что, еще не родившись, это маленькое существо было оскорблено своей бабушкой. Я вспоминала Никину тоску о сыне (а я была уверена, что у меня будет только сын). А вдруг рождение этого ребенка спасет Нику, образумит его, ведь он никогда не знал отцовства? И разве я не обязана попробовать еще это, последнее средство ради того, чтобы исправить, остепенить, оторвать от вина этого бесшабашного человека?

— Я решила иметь ребенка, — сказала я маме твердо. — А если умру, значит, судьба.

Мама горько заплакала. Отчего? Оттого ли, что, зная о пороке сердца, она боялась, что я умру при родах, или оттого, что я решила произвести на свет «полукровку»?..

Узнав об этом событии, Ника, казалось, лишился рассудка. Он запил и пропал на целую неделю. Конечно, о маминых словах я ему ничего не сказала.

Свиноводство было забыто. Правда, мы с Алей и Никой еще несколько раз ездили в Кораллово. Но Ника уже закрывал все счеты с совхозом, не проявив своего «таланта» в животноводстве. Свиньи больше не увлекали его воображения.

В конце зимы мы с Никой жили уже на Поварской, во второй комнате.

Первые месяцы моего материнства я проводила необычайно весело. Психология Ники исключала, очевидно, ревность к женщине, которая ждет ребенка. Правда, он продолжал меня ревновать, но эта ревность была терпимой. Кроме того, я была не одна, и мне легко было с ним бороться.

Отцовство подействовало на моего мужа очень странно. Кутил, гулял и пропадал он больше, чем раньше, и обслуживающий персонал лучших ресторанов Москвы — директора, метрдотели, официанты, все, включая даже швейцаров — были посвящены в то, что жена летчика Васильева ждет ребенка. Кроме того, Васильев вернулся на аэродром, поэтому его часто не бывало дома.

Я снова ходила в театры, в оперу, в дом печати. Я часто танцевала до утра на вечерах у Никиты Красовского (Арбат, 51).

Тетка веселилась с нами. Теперь она была безнадежно влюблена в Никиту.

Если, как всегда неожиданно, возвращался домой Васильев, то мама всегда умела его успокоить. Она убеждала его, что послала меня по тому или иному делу, или называла каких-нибудь знакомых, самых невинных, а сама, одевшись, бежала и немедленно вызывала меня домой, сказав, откуда я должна якобы прийти.

Я поняла, что переделать Васильева не в силах. Поняла и то, что он не может быть хорошим отцом. Радость отцовства заставила его пить еще больше. Что меня ожидало?.. Роды, а может быть, и смерть. Если нет, то все равно жизнь моя была исковеркана, а тем, что оставила ребенка, я навсегда зачеркнула для себя личную жизнь. Таков мой характер.

Мне оставалось так мало дней свободы. А я была молода, весела нравом и поэтому с жадностью окунулась в прежние знакомства и самое беспечное времяпрепровождение. Проснувшаяся новая упоительная страсть, как можно больше обманывать Васильева — всецело меня поглотила. В этой игре принимало участие много людей, и чем грознее и страшнее подчас бывал облик Васильева, тем больше азарта и веселья я чувствовала.