Анатолий Жигулин - Черные камни

Следствие закончилось. Мы стали ждать суда. Мы хотели сказать на суде всю правду – и о следствии, и о нашем деле.

ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ И В САМОМ ЕЕ НАЧАЛЕ

Следствие закончилось, как я уже говорил, с подписанием так называемой 206-й статьи УПК. Я эту бумажечку, после внимательного прочтения всех 11 томов нашего следственного дела, подписывал при следователе майоре Харьковском. Подписал и сказал ему:

– Гражданин майор! Я не понимаю, на что вы рассчитываете, лично вы и весь следственный отдел? Ведь даже при самом строгом закрытом военном суде неизбежно вскроются факты пыток и избиений. Вот у меня на щиколотках и на руках следы наручников. Все тело покрыто синяками. Они не исчезнут до суда. Мы расскажем всю правду – как из нас выбивали так называемые признания. Вы пытали лишением сна Марину Вихареву, ровесницу вашей дочери. А ведь Лия Харьковская вполне могла вступить в КПМ. Многие знали ее. И я, и Чижов, и Батуев. Я не могу понять, почему вы так уверены в себе? Почему вы не боитесь попасть на скамью подсудимых? Ведь суд, несомненно, оправдает нас!

Странное дело! майор Харьковский не спорил со мною, не ругался. Во время моего монолога с его лица не сходила какая-то гадкая улыбка. И он даже не отправит меня в карцер

На следующий день меня неожиданно выдернули и повели наверх к Литкенсу. Я уже привык к «конторскому шкафу».

– Что вы вчера наболтали вашему следователю?

– Я могу повторить это и при вас. – И я сказав все то, – что говорил майору Харьковскому.

Полковник Литкенс внимательно выслушал меня. Так же гадко улыбнулся и сказал:

– Что ж, вы смелый человек, Жигулин-Раевский. Я уважаю смелых людей, даже врагов. Я разрешаю вам спать или лежать на кровати в любое время суток. Вы с кем сейчас в камере? Со священником Матвеевыму?

– Да

– Следствие по его делу тоже закончено

– Я это знаю. Он говорил, что тоже подписал 206-ю.

– Если хотите, я разрешу вам читать – книги, газеты.

– Нет. Мне не нужны ваши милости. Пусть Аркадий Чижов читает.

– Почему вы так раздражены против Чижова? – Он предатель и сволочь!

– Здесь и я с вами согласен – сволочь он удивительная! Но ничего – он будет наказан, – закончил Литкенс и как-то странно и даже несколько загадочно усмехнулся.

И меня увели во Внутреннюю тюрьму, в камеру, в которой я обитал уже месяца два со священником Митрофаном Матвеевым. Удивительной духовной и нравственной силы был человек. Когда открывалась дверь в камеру и в дверях показывался надзиратель или дежурный офицер, он всегда осенял их крестным знамением со словами:

– Изыди, сатана проклятый!

Его, как и меня, часто били. Но он терпел побои мученически – читал во время избиения молитвы, – славил господа. Какая это была чистая и светлая душа! Он успокаивал меня:

– Анатолий, не горюй! Ведь за правду ты сидишь?

– В общем, да.

– Так вот, имей в виду. Господь наш сказал: «Блаженны изгнанны правды ради, ибо их еси Царствие Небесное».

За время, какое мы прожили в одной камере – а время в тюрьме длинное-предлинное, – он прочитал мне наизусть все Евангелие – по-церковнославянски и по-русски. И рассказал мне своими словами Ветхий завет. Я же читал ему стихи или пересказывал что-нибудь прочитанное, особенно часто историческое. Этого человека словно сам бог мне в камеру прислал. Я ведь знал от матери всего четыре-пять молитв, а Священного писания не читал. Хотя у матери было до и после войны Евангелие с двойным текстом – славянским и русским. Я листал его и читал некоторые места, меня интересовало сопоставление двух славянских языков – древнего и нового. Был еще интересный альбомчик о чудотворце Серафиме Саровском. Его мы со Славкой на развалинах нашли.

Дня через три после моего вызова к Литкенсу отца Митрофана выдернули с вещами. И я его встретил лишь несколько месяцев спустя на Тайшетской пересылке. Было тепло и солнечно.

– Здравствуй, Анатолий!

– Здравствуйте, отец Митрофан!

– Ну вот, видишь: уже не в подвале мы сыром, а на божьем теплом солнышке. Не горюй: «Блаженны изгнанные правды ради».

Священник ходил по зоне с деревянным ручным ящиком со столярным инструментом. Он, оказывается, хорошо знал столярную работу, и за это его ценило даже лагерное начальство. Все самое сложное и тонкое по столярной части делал на пересылке священник Матвеев…

Вернемся, однако, во Внутреннюю тюрьму УМГБ родного Воронежа. Кончилось следствие, и потянулись долгие дни, недели, а потом и месяцы ожидания суда. С помощью моей азбуки для перестукивания я свободно общался с Колей Стародубцевым, Славой Рудницким, Володей Радкевичем. А с Радкевичем поселили кого-то из группы Стародубцева. Следствие окончилось, и следственный отдел и тюремное начальство сквозь пальцы смотрели на наше общение. Было твердо договорено рассказать правду о следствии. Мы напряженно ждали суда, готовили обвинительные речи. Впереди была Надежда. Впереди был бой за Правду, за торжество Истины.

И сочинялись стихи:

Трехсотые сутки уже на исходе,Как я заключенный тюрьмы МГБ.Солдат с автоматом за окнами ходит,А я, как и прежде, грущу о тебе.

14 июля 1950 г. ВТ УМГБ ВО, 6-я камера.

Наконец терпение иссякло – в середине июля 1950 года все 23* члена КПМ твердо договорились объявить 1 августа 1950 года бессрочную голодовку с требованием ускорения суда. Надписи «С 1 августа – голодовка с требованием ускорения суда!» появились на стенах прогулочных двориков, в бане, в карцерах. Эти слова звучали в перестуках между камерами.

(*Иван Подмолодин был уже увезен в психиатрическую больницу.)

А вот строфы из последних моих стихов, сочиненных во Внутренней тюрьме УМГБ ВО:

Н. Стародубцеву

Между нами стена,бесконечно сырая, глухая,Я не вижу тебя,но я знаю: ты рядом со мной.Оттого-то сейчас,эти строки скупые роняя,Я как будто бы слышудыханье твое за стеной…Не грусти, Николай, -в жизни всякое может случиться,Но настанет тот день,что мы сможем друг друга обнять!Мы отыщем тогдапожелтевшие эти страницы.И припомним все то,что нельзя никогда забывать!Мы припомним тогдатишину и стальные «браслеты»,Одиночные камеры,мрачные стены вокруг…Сколько будет цветов!Сколько будет веселья и света!Сколько выпьем вина мыс тобою, мой друг!..

Июль 1950 года ВТ УМГБ ВО, 5-я камера.

Да, и как это ни удивительно, долгие годы спустя получилось все именно так, как в процитированных строчках.

В один из последних дней июля 1950 года все члены КПМ написали, как полагается, заявление о голодовке. Для заявлений выдавался обычно маленький листочек бумаги и коротенький – в 4-5 сантиметров карандашик Пока заключенный писал, надзиратель смотрел, чтобы писал он только на этой бумаге, и потом сразу же забирал и листок с заявлением, и карандашик.