Модильяни - Виталий Яковлевич Виленкин

Он был себе на уме». Так уточняет Талов психологический портрет добродушного хозяина «Ротонды».

Модильяни бывал в этом кафе постоянно, чуть ли не ежедневно, по многу часов. Обычно он сидел за столиком один, развернув на коленях свой дешевый альбом для рисования в голубой картонной обложке или положив перед собой листок писчей бумаги (papier à écrire), которая была тогда непременной принадлежностью любого приличного парижского кафе. Рисовал он и на листках в клеточку, явно вырванных из школьной тетради, и на бумажных салфетках, и на каких-то полусмятых обрывках со следами кофейных или винных пятен, различимых и теперь еще на некоторых репродукциях (впрочем, может быть, это следы дальнейшей судьбы этих рисунков, случайно спасенных кем-нибудь из гарсонов или посетителей кафе). Рисунки свои Модильяни по большей части тут же раздаривал. Продать удавалось редко, даже за один франк. Но когда однажды какая-то богатая американка сочла «слишком дорогой» более чем скромную цену, которую он назначил за свой рисунок, он его тут же разорвал в клочки у нее перед носом. Аналогичный случай вспоминает и Вламинк, рассказывая, как Модильяни предложил как-то одному из маршанов целую кипу своих рисунков, как всегда, за гроши. Тот, зная его отчаянное положение, попробовал еще поторговаться. Ничего не отвечая, Модильяни встает, аккуратно собирает рисунки в пачку, прокалывает в ней дырку, вынимает из кармана бечевку, связывает ею листки и выходит вон, чтобы демонстративно повесить их в уборной. Если это и анекдот, то не случайный, а характерный.

Маленькое отступление. Двадцать с лишним лет тому назад мне довелось побывать в Риме у знаменитого художника Де Кирико. Я знал, что в свое время он встречался с Модильяни в Париже, и спросил, что он помнит и что думает об этом художнике теперь. Стоя посреди своей роскошной гостиной, увешанной собственными, теперь безупречно академическими, произведениями в богатых рамах, он ответил с презрительной улыбкой: «Модильяни? Никогда его не знал. И почему вы называете его художником? Разве мог быть художником человек, который всегда сидел в кафе и пил абсент?»

Да, конечно, так оно и было. Именно в кафе, и чаще всего за рюмкой, встречали Модильяни и Эренбург, и Кокто, и Вламинк, и Ладо Гудиашвили, и многие, многие другие. Но им это не мешало видеть и любить в нем художника. Ведь у них на глазах здесь порой возникали рисунки, которые их поражали внезапностью творческого чуда. Этого они никогда не могли бы забыть, даже если бы годы стерли потом в их памяти такие детали богемного парижского быта, как полное безденежье, перманентное отсутствие заработка, полуголодные обеды и далеко не каждый день, бесконечное ожидание то подходящей модели, то хотя бы по-дружески предложенной чашки кофе или рюмки вина (угощать едой в этой среде почему-то по каким-то неписаным законам было не принято). Эти «детали» то и дело грозили захлестнуть жизнь Модильяни. «Ротонда» помогала ему сопротивляться, поэтому он и приходил сюда так часто.

Тяготение к общежитию и в широком и в буквальном смысле этого слова было в то время, как уже сказано выше, типичной чертой парижской художественной богемы. В одиночку жили немногие художники. Где-то на Монмартре продолжалось отшельничество Утрилло, а на Монпарнасе — Бранкузи. В тишине для всех закрытой мастерской работал Жорж Руо, создавая все новые живописные варианты своих тупорылых, пучеглазых, тяжеловесных «Судей», своих ничем не приукрашенных, глядящихся в тусклые зеркала проституток с дряблыми синеватыми телами, своих измученных, неизбывно печальных голубых и зеленых клоунов.

Большинство же предпочитало ежедневно встречаться друг с другом и даже жить вместе. Модильяни перед самой войной поселился, уже не впервые, в так называемом «Улье» («La Ruche»), который находился почти на окраине парижского левобережья («Rive gauche» — левый берег Сены), в конце улицы Данциг. На короткое время он потом вернулся туда еще раз не то в 1915-м, не то в 1916 году.

Не принадлежа к Монпарнасу территориально, «Улей» был тем не менее неотделим от него по существу: до начала войны это было наиболее постоянное местожительство многих художников и скульпторов — «монпарнасцев». В 10-е годы здесь более или менее продолжительно жили Фернан Леже, Анри Лоран, Архипенко, Сутин, Шагал, Кремень, Кикоин, Цадкин и многие другие. Постоянно бывали, а по временам и живали в «Улье» поэт Блез Сандрар и критик Максимилиан Готье. В то же время здесь иногда находили убежище и политические деятели, в том числе Луначарский, Иоффе, Вайян Кутюрье[48].

«Улей» представлял собой своеобразную колонию, занимавшую территорию около пяти тысяч квадратных метров. Посреди довольно еще густого тогда сада высилось центральное трехэтажное здание, которое называлось тоже «Ротондой» и было окружено небольшими одноэтажными пристройками. Все это сдавалось за самую умеренную плату художникам и скульпторам под мастерские, конечно, служившие одновременно и жильем. В главном доме они располагались на каждом этаже кругом коридора, опоясывавшего здание изнутри. Все двери были обозначены литерами: A, B, C и т. д. Они вели в маленькие тесные комнатки, больше походившие на гробы благодаря своей трапециеобразной форме. В каждой из них над дверью были полати — для постели.

Странная эта архитектура объяснялась очень просто: «Ротонда» первоначально была «Павильоном вин» на Всемирной выставке 1900 года в Париже, откуда и была по частям перевезена на улицу Данциг. Когда-то художники-новоселы прозвали ее гораздо более громким именем: «Вилла Медичи». Этим они лишь отдавали должное энергии и душевной широте Альфреда Буше, бородатого добряка, истинного друга и покровителя молодого, талантливого, но еще не признанного искусства. Он случайно купил у владельца местного бистро по 20 су за метр весь этот участок, превратив его в общежитие художников и скульпторов (скульптором академического направления он был и сам). «Квартплату» он назначал без всякой корысти, до 50 франков в год, но и она была, скорее, номинальной, так как растягивалась на совершенно неограниченные сроки (кто-то из художников ухитрился прожить у него двенадцать лет, так и не заплатив ни гроша).

На любительских фотографиях «Ротонда» действительно напоминает огромный улей, а в то же время и что-то вроде пагоды — странное, бесформенное строение с как будто расползающимися боками фундамента и полуразрушенным фронтоном на пилястрах. Ночью, среди старых деревьев, с освещенными окнами, с какими-то статуями, прислоненными прямо к стенам дома, она кажется одинокой и призрачной, ничего общего не имеющей с реальным городом.

Во времена Модильяни «Улей» и вправду представлялся чем-то совсем инородным в своем окружении: островок искусства, каким-то чудом возникший на задворках Парижа. Кругом простирались обширные пустыри; рядом находились бойни Вожирара, откуда постоянно несло тошнотворным запахом крови