«Орел» в походе и в бою. Воспоминания и донесения участников Русско-японской войны на море в 1904–1905 годах - Коллектив авторов

Ван-Фонг. 17-го Апреля

8-го Апреля на эскадре пронеслась весть, что державы требуют нашего немедленного ухода из Камрана, и что Англия даже угрожает в случае еще одного малейшего нарушения нейтралитета передать весь свой Тихоокеанский флот Японии. С первого взгляда покажется, пожалуй, очень страшным (?) то обстоятельство, что это известие не только никого не обескуражило, но даже подбодрило всех. Раз забили такую тревогу, значит, наш приход сюда сильно не понравился японцам, и боятся они нашей эскадры здорово, все говорит за это предположение. Стояли мы на Мадагаскаре более 3-х месяцев, мало того, что стояли, а даже не терпели ни в чем недостатка. Нужды нет, что Носсибейские портовые средства ничтожны, зато у нас были три французских миноносца, бегавшие за всем необходимым в Маюнгу и Диего-Суарец. И никого это не возмущало, не пугало, потому что английские морские авторитеты решили, что миссия 2-ой Тихоокеанской эскадры окончена и Мадагаскар – конечный пункт похода. Почему же они пришли вдруг к такому заключению? А вот почему: «Куда пойдет дальше эскадра Рожественского? – гласят английские газеты устами авторитетов, – через Индейский океан – о нет! Этот подвиг является колоссальным по трудности даже для английских броненосцев, несмотря на то, что английские моряки всесторонне знакомы с Индейским океаном. Как же можно допустить, чтобы русские, с маленькими миноносцами, в составе такого громадного количества кораблей, из которых только немногие могут сделать этот переход со своим запасом угля, решились на такое безумие»! Одним словом, английские моряки пришли к одному заключению «куда, мол, дуракам чай пить»! Цель же похода эскадры до Мадагаскара они объясняют намерением, устрашив японцев, добиться более выгодных для нас условий мира.

И вдруг, Рожественский не только решился сделать этот переход, но совершает его благополучно и, сделав, не останавливаясь, около 31/2 тысяч миль, останавливается чуть ли не перед носом театра войны и ожидает небольшого подкрепления, чтобы с полными силами ринуться на врага. Командиры наших угольщиков рассказывают, что весь интеллигентный Сингапур с лихорадочным вниманием следит за нашим последним походом, составлялись колоссальные пари между англичанами: пойдет через океан наша эскадра или не пойдет; затем, когда она вышла, каким проливом мы пойдем Зондским или Малаккским, дойдем ли благополучно, будет ли бой и т. д., и т. д. Да мне кажется, что не один Сингапур волновался, весь мир следил за нами!

Итак, забили тревогу: Рожественский на носу! Да еще с дня на день ждет подкрепления! И вот полетели, наверное, ноты, протесты и тому подобная дипломатическая ерунда. Результат – «убирайтесь вон – стоять нельзя».

Ах, нельзя? – сделайте ваше одолжение 9-го числа все боевые суда снимаются с якоря и идут в море. Отойдя миль 5–6, т. е. перейдя с запасом нейтральную черту – «Стоп машина! В открытом море ведь не возбраняется стоять». В бухте остались только транспорты, спешно нагружавшиеся углем. Эскадра днем стояла с застопоренными машинами, а ночью ходила 3-х узловым ходом, держась все время против бухты, дабы оградить свой транспорт от покушения японцев. Так продолжалось 4 дня. Все это время я был на пароходе Добровольного флота «Воронеж», нагружал углем. 13-го числа утром вышли в море транспорты и, соединившись с эскадрой, пошли все вместе еще немного на север в бухту Ван-Фонг в 25 милях от Камрана.

Ван-Фонг, очень глубокая бухта, врезавшаяся далеко в материк, защищенная с трех сторон довольно высокими горами, но открытая с моря, совершенное пустынна. На берегу ни деревушки, ни даже хижинки, стали на якорь (до следующей вышибки, должно быть), пришло еще 2 или 3 угольщика-немца. Начали погрузку угля. 12 евангелий читали под грохот лебедок и ссыпающегося в ямы угля[125]. На другой день, в пятницу, как выносили плащаницу, я не видел. Наконец, к 2-м часам дня 15-го приняли около 1000 тонн и отпустили пароход. Странная страстная неделя: в тот же день пошел в церковь на вечернюю службу. Поп, певчие, иконы, свечи – все как следует. Публика только какая-то странная: все черные, как трубочисты, в угольной пыли, поминутно входят, торопливо крестятся, поставят свечку и быстро куда-то уходят. А в проходящие через церковь 2 угольные шахты с грохотом сыплется уголь и временами заглушает своим шумом даже певчих (это убирают с палубы уголь в ямы). В самом разгаре службы вызвали всех наверх ставить сетевое заграждение. А по окончании всенощной чуть ли не прямо из церкви бежишь заряжать на ночь орудия и подкатывать к ним снаряды.

В субботу думал немного отдохнуть и привести себя в порядок. Не тут-то было: пошли всякие другие приемки – машинное масло, мука, быки и так далее. Наконец, после обеда принялись за приборку корабля. Но разве можно в 4–5 часов привести в порядок корабль при теперешних обстоятельствах. В общем, кое-где вымыли, кое-что покрасили, поприбрались, и броненосец хоть снаружи принял мало-мальски праздничный вид. Небольшой скандал вышел только с трубами. Одну трубу выкрасили, а другую не успели, так и осталась одна труба некрашеная. Ночью во время службы и разговения усиленная бдительность – приказание адмирала. Половина плутонговых командиров на своих местах. На разговении присутствовал командир и до тех пор, пока он не ушел, было скучно и натянуто. Дело в том, что в последнее время отношения между ним и офицерами стали очень скверными. Изнервничался он до того, что временами можно принять его или за сумасшедшего, или идиота. Предъявляет офицерам непосильные требования, кричит и беснуется, как исступленный. Со старшим офицером рассорился окончательно. На убеленного сединами человека кричит, что посадит его под арест. Благодаря этому, Арамис ищет поддержки в офицерах и стал очень милым человеком, нет худа без добра!

Когда ушел командир, стало оживленнее, засиделись до света.

Сегодня, первый день Пасхи ознаменовался у нас очень скверным инцидентом, которому я придаю большое значение. Утром для команды зарезали больную корову и стали варить из нее пищу. Когда один матрос громко сказал, что корова эта умирающая, командир, слышавший это замечание, приказал посадить его под арест на хлеб и воду. Результат вышел плачевный: команда стала во фронт и громко стала требовать освобождения арестованного. На приказание разойтись не трогалась с места. Повторилась нахимовская история. Это все еще ничего бы, инцидент можно бы было уладить, но как поступил командир: он, не выходя из рубки, отдает приказание немедленно выбросить за борт пайки [из] больной коровы, зарезать лучшего быка и выпустить арестованного […] (пропуск в машинописи. – К.Н.). Когда мы узнали о последнем, у нас опустились руки.

Страшно подумать,