Гюстав Курбе - Герстл Мак

и картин из коллекции Альфреда Брюйаса“. Этого хватит, чтобы перевернуть весь Париж вверх дном. Это же будет самая дерзкая шутка нашей эпохи! Многим от нее не поздоровится»[160].

Той же зимой несколько полотен Курбе было выставлено во Франкфурте. Художник получил оттуда сведения, о которых с ликованием уведомил своего друга Адольфа Марле: его картины произвели такую сенсацию и возбудили такие яростные споры, что в казино пришлось вывесить объявление: «Здесь запрещается спорить о картинах г-на Курбе»[161]. У одного очень богатого банкира, собравшего на обед многочисленное общество, каждый из приглашенных нашел в складках своей салфетки записку с предупреждением: «Сегодня вечером просят воздержаться от разговоров о г-не Курбе».

Горчаков, русский посланник во Франкфурте, предложил купить «Человека с трубкой», но Курбе не согласился — он уже обещал эту вещь Брюйасу. В мае, за несколько дней до отъезда в Монпелье, он писал последнему: «Вчера мой портрет [„Человек с трубкой“] привезли из Франкфурта… Это не только мой портрет — он Ваш. Увидев его, я был поражен: это определяющее звено в нашем решении [термин, часто употребляемый Курбе и, по-видимому, означающий торжество реализма]. Это портрет фанатика, аскета, человека, который разуверился в глупостях, привитых ему воспитанием, и старается следовать своим принципам. За свою жизнь я написал много автопортретов соответственно переменам в своем образе мышления; короче, они — моя автобиография. Третьим [автопортретом] было изображение хрипящего и агонизирующего человека [„Раненый“], предпоследним [возможно, „Человек с кожаным поясом“] — портрет человека, преисполненного идеалами и любовью в духе Гете, Жорж Санд и т. д. И вот теперь этот. Мне остается написать еще один — портрет человека, убежденного в своей правоте, свободного человека… Да, дорогой друг, я надеюсь сотворить в жизни чудо — прожить ее с помощью своего искусства, ни на шаг не отступив от своих принципов, ни разу ни на миг не солгав своей совести, не написав картины размером хотя бы с ладонь в угоду кому бы то ни было или ради выгодной продажи. Я всегда твердил друзьям (которых страшила моя неколебимость и которые опасались за меня): „Ничего не бойтесь. Пусть мне придется обрыскать весь мир — я все равно уверен, что найду людей, которые меня поймут, даже если их окажется всего полдюжины. Они дадут мне возможность жить, они спасут меня“. И я прав, прав! Я встретил Вас. Это было неизбежно, потому что встретились не мы, а наши общие поиски решения. Я в восторге, что у Вас будет мой портрет. Он наконец ускользнул от варваров. Это поистине чудо, потому что даже в период безысходной нищеты у меня хватило духу не продать его Наполеону за две тысячи франков, а позднее — Горчакову через торговцев»[162].

Последняя фраза иллюстрирует неистребимую тягу Курбе к самовосхвалению. В 1850 году будущий император действительно хотел купить «Человека с трубкой», но сокращение содержания, назначенного ему государством, вынудило его отказаться от этой мысли. Нет никаких сомнений, что в то время Курбе был бы только счастлив продать свою картину Луи Наполеону или другому покупателю, располагающему наличными. Далее письмо гласит: «Дорогой друг, как трудно в этой жизни не изменять своей вере! В нашей очаровательной Франции все устроено так, что, когда человек, который может что-то дать, достигает цели, он приходит к ней как греческий воин [гонец из Марафона] и падает мертвым. Но так как под солнцем всегда случается что-то новенькое… мы покажем им [реакционерам] двух бойцов, решивших не умирать. Прошу Вас, дорогой друг, не сердитесь больше на этих людей. Поверьте, я лично смотрю на человека с тем же любопытством, что на лошадь, дерево, неодушевленный предмет, и только. Поэтому я давным-давно перестал злиться и в этом отношении, уверяю Вас, стал совершенно спокоен. Я даже пошел дальше: я счастлив, что начал изучать людей, — чем внимательнее я это делаю, тем больше открываю в них разного; это преисполняет меня радостью и убеждает, что люди все-таки выше лошадей… Да, я понял Вас, и у Вас в руках живое тому подтверждение — Ваш портрет. Я готов отправиться в Монпелье: в понедельник покидаю Орнан, задержусь на день-другой в Безансоне, а затем — не знаю уж за сколько дней — доберусь до Вас, где и сделаю все, что Вы пожелаете и что будет нужно. С отъездом тороплюсь, потому что заранее радуюсь поездке, встрече с Вами и работе, которую мы сделаем совместно»[163].

Это длинное, бессвязное письмо представляет собой прекрасный образец бесплодных попыток Курбе выразить на бумаге наипростейшие философские идеи. Для ясного и логического изложения ему не хватало ни усидчивости, ни словарного запаса. Его неуклюжие фразы, вероятно, в достаточной степени передавали смысл того, что он хотел сказать близким людям, но когда ему приходилось делать заявления прессе или общаться с публикой посредством печатного слова, он вынужден был прибегать к помощи Шанфлери, Кастаньяри или другого профессионального литератора, которые готовили к печати его неряшливые сочинения, а чаще переписывали их с начала до конца.

Глава 11

Монпелье

Курбе прогостил в Монпелье у Брюйаса примерно с конца мая по сентябрь 1854 года. Еще никогда он не забирался так далеко на юг, и теперь сверкающее солнце, прозрачный воздух, синее небо и резко очерченные тени раскрыли ему глаза, научив по-новому воспринимать форму и цвет. Палитра его стала светлее и гораздо ярче в смысле цвета. Столь же новым для него оказалось и окружение. Семья Брюйас — Альфред, его родители и сестра — вели куда более роскошный образ жизни, чем тот, с каким доводилось сталкиваться Курбе, и его социалистические принципы, видимо, не помешали ему простодушно наслаждаться непривычными удовольствиями. Его живость снискала ему популярность у друзей семьи Брюйаса, особенно у тех, кто отличался более или менее богемными наклонностями и разделял любовь художника к долгим вечерним беседам и шуткам за столиком кафе, уставленным кружками с пивом и графинами с местным вином. После обеда он часто играл в шары — игру, напоминающую крокет, — и быстро приобрел в ней сноровку.

Наиболее близким из новых друзей, если не считать самого Брюйаса, стал для Курбе Пьер Огюст Фажон, родившийся в 1820 году. Незадолго до приезда художника Фажон вернулся в Монпелье из Парижа, куда отправился с большими надеждами на успех и богатство, но уже через несколько недель был вынужден стать уличным торговцем. В арабском бурнусе и тюрбане, он хриплым голосом предлагал свой товар, главным образом липкий