Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский

и часам к 12 ночи пошел на разведку, посмотреть, не горит ли огонь и, может, в кухне или прихожей повидать Нину.

Как я был счастлив, когда застал Яшу сидевшим на кровати, встречавшим с Ниной начало этого года, давшего ему, как оказалось, всего лишь 20 дней жизни… Из всех вспомнившихся новогодий моей жизни самый теплый, самый радостный был у выздоравливавшего, казалось, Яши, в вашей уютной рязанской комнатке. Я его помню во всем сказанном нами тогда, во всем передуманном».

После такой радостной встречи Нового года с лучшим другом дело, казалось, пошло на поправку, 3 января первый раз встал, несколько дней делал по несколько шагов в день. Затем с 8 по 11 января писал письма. Их за декабрь накопилось много, а он никогда ни одно не оставлял без ответа. 12 января случился сильнейший сердечный приступ, и затем они повторялись ежедневно и особенно мучительными были в течение ночи.

Последняя запись в мамином дневнике сделана в полдень 21 января. А ранним утром 22-го скорая помощь уже без всяких разговоров забрала Якова Давидовича в больницу, установив обширный инфаркт. В приемном покое известный в Рязани терапевт Г. Натанзон лишь развел руками со словами: «Будем надеяться на чудо».

Последний снимок Я. Д. Гродзенского

Чудеса происходят в сказках да в оторванных от реальности художественных произведениях. В реальности в течение 22 января больному становилось все хуже, самые сильнодействующие лекарства не действовали. Вечером мне была отправлена телеграмма: «Инфаркт второй. Отец больнице. Состояние очень тяжелое. Мама».

Я получил сообщение ближе к ночи, произнес «это – конец» и рванул на Казанский вокзал. Билетов на Рязань не было. В полночь отправлялся поезд Москва – Ташкент. Проводник узбек, получив наличными двукратную стоимость билета и увидев телеграмму, впустил меня в служебное купе. В три часа ночи прибыли на станцию «Рязань-2», и через спящий город, чередуя бег трусцой с быстрым шагом, я как мог скоро добрался до больницы № 4 в противоположном конце Рязани. Ночной дежурный спросил: «Что в такую пору?», «Как фамилия больного?», и, получив ответ, опустил глаза.

Возле палаты интенсивной терапии встретил соседа – артиста Игоря Шумана, который был наигранно оптимистичен, и дежурного врача, который сказал только: «После такого обширного инфаркта шансов на восстановление мало».

Отец отличался хорошим музыкальным слухом, любил музыку и часто повторял, что хотел бы умирать под хорошую мелодию. Однажды шутя я спросил, под какую (?), может быть, любимый им романс Д. Шостаковича (музыка для кинофильма «Овод»). Отец ответил: «Нет, это произведение вызывает стремление жить». Этому его желанию не суждено было сбыться, он уходил из жизни под стоны соседа по палате.

Я долго боялся заходить в палату, а когда все же решился, у отца началась агония, судя по всему, он уже никого не узнавал. Картина была страшная – я предложил маме выйти. Но она сказала лишь:

– Я хочу, чтобы Яша умер при мне.

Смерть наступила 23 января в 10 часов утра. Всю ночь у постели умирающего, кроме его жены, находились профессор Л. Н. Карлик, сосед по дому артист И. Р. Шуман и студентка последнего курса медицинского института Наташа Мейстер.

25 января врач Ю. Л. Сутулов произвел вскрытие и сделал заключение: «Смерть больного Гродзенского Я. Д. 64 лет, страдавшего атеросклерозом, наступила от инфаркта миокарда». 26 января похоронили отца на Новогражданском кладбище Рязани. Пришли друзья, соседи и бывшие соседи. Было много писем и телеграмм соболезнования.

Вскоре после похорон сердечное письмо пришло от Бориса Федоровича Ливчака.

«Дорогие Нина и Сережа!

Сегодня исполняется 20 дней, как мы простились с Яшей. С каждым днем усиливается понимание утраты. Что бы ни делал существенного, написал ли статью, прочел ли что-то интересное, всегда прикидывал: что скажет Яша, понравится ли ему?

Вот и теперь, заканчивая работу, о которой много с Яшей советовался, по долголетней привычке думаю все так же. А его нет, моего сердечного, умного друга, единомышленника.

…Надеюсь в апреле побывать у Яши. Хотелось бы, Нина, собственноручно, с Вами и Сережей, обсадить могилу побегами вишни, чтобы она так же цвела, как было у него под окном рязанской квартиры.

Борис».

Могила Я. Д. Гродзенского на Новогражданском кладбище Рязани, 1972 г.

После смерти отца я бережно хранил в специально отведенном для этого месте его архив – документы, записные книжки, наброски. Его бритву. Лезвия и щетки для бритья. Он, хотя и имел электробритву, но любил пользоваться безопасной. Говорил, что рассматривает бритье (намыливание, сбривание и т. д.), как своеобразный ритуал.

Прошло более 50 лет, как его нет. Каким он мне вспоминается. Прежде всего, человеком мужественным. И еще он был сильным – тюрьмы и ссылки его не сломали. А слабых, как известно, тюрьма ломает.

Отец обладал чувством юмора, понимал юмор, но была у него черта, которую отметил Корней Чуковской у писателя Александра Бека: «Вообще, у него манера: сказав остроту, смеяться так, будто ее сказал кто-то другой, будто сострили все собеседники – и оттого получается впечатление дружного острословия, компанейского»[47]. Всегда подчеркивал свой интернационализм, и действительно, расовая принадлежность и национальность человека не имели для него значения. Должен сказать, что эту черту я унаследовал от него в полной мере. Пожалуй, лишь отдельные представители его национальности Якова Давидовича иногда раздражали. Что касается своих соплеменников, он не уставал повторять: «Еврей несет ответственность за свой народ. Каждый его неблаговидный поступок ляжет пятном на всех евреев». Мудрецы Талмуда говорили: все евреи в ответе друг за друга.

Я часто наблюдал, как отец весьма добродушно был настроен, например, к любой из многочисленных народностей Кавказа или Средней Азии, демонстрирующей особенности своего национального менталитета. Но он с трудом сдерживал гнев, а бывало, и не сдерживал, если видел слишком громко говорящего или чрезмерно жестикулирующего человека, чья принадлежность к евреям не вызывала вопросов.

Не случайно в книге «Двести лет вместе» Солженицын, говоря о тех евреях, что несли в ГУЛАГе тяготы общих работ, пишет об известном ученом-генетике Владимире Эфроимсоне (1908–1989) и Якове Гродзенском: «Эфроимсон хотел развеять недоброжелательство к евреям, которое естественно возникало.

И как же бригада оценила его поведение? “Да он просто выродок еврейского народа; разве настоящий еврей будет тачку катать?” Смеялись над ним и евреи-придурки (да и досадовали, что “выставляется” в укор им). Так же и в том же положении оценен был и Яков Давыдович Гродзенский, вкалывавший на