Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

Кутузов – таково было народное требование, скрепя сердце принятое Александром I. Между тем один из лицейских, Вильгельм Кюхельбекер, был протеже и даже дальний родственник Барклая. В августе мать Кюхельбекера прислала сыну письмо: «Благодарю тебя за твои политические известия, ты легко представишь, что здесь говорят много вздора, из которого кое-что и верно, хотя многое преувеличено. Я напишу тебе о генерале Барклае только то, что совершенно достоверно и что скоро подтвердится. ‹…› Император предоставил ему выбор: возвратиться в Петербург и снова исполнять обязанности военного министра или оставаться при армии. Барклай, совершенно естественно, выбрал последнее и командует первой частью главной армии… Если бы была хоть мысль об измене или о чем-нибудь, что ему можно было вменить в вину – разве император поступил бы так? Однако Барклай теперь дает доказательство того, что любит свое отечество, так как по собственной воле служит в качестве подчиненного, тогда как он сам был главнокомандующим. Впрочем, пишу это для тебя, – учись не быть никогда поспешным в суждениях и не сразу соглашаться с теми, которые порицают людей».

Кюхельбекер, понятное дело, познакомил с письмом товарищей. Так что тема сложного противостояния Барклая и Кутузова, тема непонятого вождя, неправо обвиненного народной молвой в измене, не в 1831 г. возникла у Пушкина, когда писал он «Перед гробницею святой» и не в 1835–1836 гг., когда писал «Полководца» (№ 17), «Объяснение» (№ 18) и когда сказал «вот зачинатель Барклай, // И вот совершитель Кутузов», а тогда, в 1812-м, когда читали в Лицее письмо Юстины Яковлевны Кюхельбекер, вслушиваясь в отзвуки военного гула. Другое дело, что в 1830-х годах Пушкин был совершенно иной, обогащенный мудростью и опытом жизни, в стихотворение «Полководец» он вложил и собственное мироощущение непонятого поэта. Но жизнь Пушкина – великое единство, и мемуарный характер «Полководца» сбрасывать со счетов нельзя.[31]

«Мудрая воздержанность Барклая де Толли не могла быть оценена в то время, – свидетельствует поэт-декабрист, участник событий Ф. Н. Глинка. – Его война отступательная была собственно война завлекательная. Но общий голос армии требовал иного. ‹…› Народ… втайне чувствовал, что (хотя было все) недоставало еще кого-то – недоставало полководца русского».

Вчитайтесь в «Полководца», и вы заметите – существует сходство позиций в стихотворении «Полководец» и в письме матери Кюхельбекера: только преданный отечеству человек станет служить на низшей должности, если у него есть возможность поступить иначе; Барклаю вредит в общественном мнении клевета недоброжелателей. Неизвестно, сложилось ли у Пушкина положительное отношение к Барклаю уже в Лицее – скорее всего нет, но с письмом Ю. Я. Кюхельбекер он несомненно был знаком и помнил о нем в 1835 г., когда писал «Полководца». Имя Барклая появляется и в 10-й главе «Онегина» (1830):

Гроза двенадцатого года

Настала – кто тут нам помог?

Остервенение народа,

Барклай, зима иль русский бог?

Окончательное суждение по этому вопросу Пушкин высказал в «Объяснении», написанном в ответ на атаки любителей противопоставить русских национальных героев (в данном случае – Кутузова) людям нерусского происхождения, честно и смело сражавшимся за Россию.

Пожар Москвы был для лицеистов-москвичей и личной драмой: только что, казалось, они ее покинули – прекрасную, златоглавую, и вот ее нет более. Со слезами приняли эту весть лицеисты 7 сентября 1812 г., когда она дошла до них. Героиня «Рославлева» скажет много лет спустя: «О, мне можно гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь наша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу». А вот и устами самого Пушкина:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою.

И в стихотворении «Герой» (1830):

… Москва пустынно блещет,

Его приемля, – и молчит…

Многие, многие впечатления проведенных в Лицее военных лет отлились потом в несмываемые стихотворные строки. Пушкин узнал, например, из газет об участии в сражении двух сыновей генерала Раевского. Это откликнулось в посвящении «Кавказского пленника» другу юности Николаю Раевскому-младшему:

… вслед отца-героя

В поля кровавые, под тучи вражьих стрел,

Младенец избранный, ты гордо полетел.

1822

Не забыл он и иных впечатлений – сладостного чувства наступившей победы. Из «Метели»: «Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. ‹…› Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания!»

Колокольным звоном встретили Царское Село и Лицей весть о взятии Парижа весной 1814 года. А летом в Царском Селе появились лейб-гвардии гусары. Это про них – в «Метели»…

Тех, кто «славен славою двенадцатого года», воспел Пушкин в прекрасных стихах и не менее прекрасной прозе: Кутузова, Барклая, Раевского, Дениса Давыдова и других героев. Даже царю досталась, пусть сквозь усмешку, но все-таки похвала:

Он человек! им властвует мгновенье.

Он раб молвы, сомнений и страстей;

Простим ему неправое гоненье:

Он взял Париж, он основал Лицей.

Конечно, это горькая шутка, но неподалеку от нее – истина: два события, или, лучше сказать, два явления в жизни и памяти поэта, Лицей и Отечественная война, стояли рядом.

Сильнейшие наши впечатления – суть впечатления юношеские. Лицейское ощущение сражений, утрат и победы всегда лежало в основе представлений Пушкина о войне и любви к Отечеству. Потом оно только обогащалось и усложнялось, но не терялось никогда. Декабристы называли себя в переносном смысле «детьми 1812 года». Напряжение всех сил народа, тяжелое отступление, затем освобождение родной земли и заграничный поход обнажили не только все лучшее в народе, но и все худшее в царизме. Вот почему декабристы – «дети войны 1812 года». Но дети той войны без кавычек, в прямом значении – это Пушкин и его товарищи. Детское или отроческое восприятие всеобщего бедствия – стойкое, оно не стирается из памяти во всю жизнь. Мы это знаем по себе: те, кому в 1980-х за 50, – дети Великой Отечественной войны 1941–1945 годов. Здесь – ключ к пушкинскому неутихающему интересу к «эпохе нам достопамятной», как говорил он, и к бурям, совпавшим с его поздним детством и ранней юностью.

1

1811

Дядя Василий Львович. – Дмитриев. Дашков. Блудов. Война с Ш. Ан Ник. – Светская жизнь. – Лицей. Открытие. Государь. Малиновский, Куницын, Аракчеев. – Начальники наши. – Мое положение. – Философические мысли. – Мартинизм. – Мы прогоняем Пилецкого.

1812 год

1813

Государыня в Сарском Селе. Гр. Кочубей. Смерть Малиновского – безначалие, Чачков, Фролов – 15 лет.

1814

Экзамен, Галич, Державин – стихотворство – смерть.

Известие о взятии Парижа. – Смерть Малиновского. Безначалие. – Больница. Приезд матери. Приезд отца. Стихи etc. – Отношение к товарищам. Мое тщеславие.

1815

Экзамен

А. С. Пушкин. Первая программа записок.

1830 (?)

2

Всепресветлейший, державнейший великий

государь император Александр Павлович,

самодержец всероссийский, государь всемилостивейший!

Просит служащий в комиссариатском штате

7-го класса

Сергей Львов сын Пушкино нижеследующем

Герб нашего рода Пушкиных внесен в гербовник и с оного герба брат мой родной, гвардии поручик Василий Львович Пушкин в 1802 году получил копию, а как нужно сыну моему иметь из герольдии о дворянстве свидетельство о законном рождении оного сына моего, всеподданнейше прошу дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение в Герольдии принять и сыну моему Александру выдать свидетельство о дворянстве.

Всемилостивейший