Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер

невозможно. Для примера скажу тебе, что вот уже дней пять, что я возвращаюсь домой позднею ночью с переполненным брюхом. Впрочем, не думай, что я ничего не делаю; с утра до обеда я занят беспрерывно»[230].

При этом история с Верой Давыдовой получила продолжение. Надежда Петра Ильича на то, что, узнав его ближе, Вера Васильевна разочаруется в нем, оказалась тщетной. Судя по всему, влюбленность девушки стала лишь сильнее. Происходящим композитор делился с сестрой Александрой. Почти полгода спустя после Гапсаля он ей писал:

«Одно, что меня мучит и тревожит, – это Вера. Научи и наставь меня: что мне делать и как поступать в отношении ее? Я хорошо понимаю, чем бы это все должно бы было окончиться, – но что прикажешь делать, если я чувствую, что я бы возненавидел ее, если б вопрос о завершении наших отношений браком сделался серьезным. Я знаю, что она из гордости, а другие по неведению или по посторонним соображениям нимало не воображают об этом, но я знаю также, что, несмотря ни на какие препятствия, я бы должен был принять на себя инициативу в этом деле и благоприятное решение его считать для себя величайшим счастьем, ибо таких чудных созданий, как она, – нет. Но я так подл и так неблагодарен, что не могу поступить, как бы следовало, а мучаюсь ужасно. Помоги мне успокоиться и, ради Бога, разорви это письмо»[231].

Спустя еще несколько месяцев Чайковский вновь пишет сестре о Вере Давыдовой, на этот раз подробно:

«Что я всегда буду немножко страдать своим бессилием сделать ее счастливою, дать исход чувству, которое, как она выражается, поглотило все ее существование, – это несомненно н неизбежно. Тут дело идет о счастье целой жизни, и странно было бы, если б я совершенно равнодушно относился к ее любви ко мне. Именно потому, что я всей душой ее люблю н благодарен ей, – я должен немного мучиться. А уж в том, что я давно отвечаю ей в сердце самой теплой дружбой и благодарностью, – в этом уверь ее, пожалуйста, если (чему я удивляюсь) она может сомневаться.

Что касается до моей холодности, которая ее так огорчает, – то она происходит от множества причин, из которых главная есть та, что я ее люблю как сестру, но отношения наши (вследствие гнета разных общественных условий) не могут быть искренни, а это ставит между нами какую-то стенку, сквозь которую мы не можем относиться прямо друг к другу. Кроме того, тут есть целая бездна разных психологических тонкостей, которые проанализировать мог бы разве какой-нибудь Толстой или Теккерей.

Во-первых, мы оба постоянно лжем друг другу: она (боясь, по ее выражению, надоесть постной миной) притворяется равнодушной; я делаю вид, что ничего не понимаю и не знаю; между тем мы оба понимаем и знаем друг друга, – и вот, в наших разговорах звучит какой-то диссонанс; это меня раздражает, я начинаю делаться злым, чувствую, что не могу этого скрыть; она огорчается, я это чувствую; она чувствует, что я это чувствую, я чувствую, что она чувствует, что я это чувствую и т. д. до бесконечности.

Есть еще одна причина. Мне часто приходит в голову, что она оттого меня так любит, что воображает меня музыкальным гением, а я очень часто мучаюсь своим (может быть и мнимым) творческим бессилием и бешусь, что не соответствую идеалу, которому она поклоняется. Если в подобную минуту она начинает восхищаться моими сочинениями или просит меня сыграть, – меня обуревает ужасная злоба и на себя, и на нее. Когда, напротив, на меня находит уверенность в своих способностях (как было в Гапсале), ее высокое обо мне мнение мне льстит и радует меня, и отношения наши, вследствие этой невидимой причины, делаются более задушевными. Вообще она должна была заметить во мне резкие переходы от худо скрытой злобы к самым искренним излияниям; все это – следствия разных болезненных ощущений, иногда даже и беспричинных, свойственных нервным натурам. Какой-то клапан в сердце вдруг запрется, и тут, как ни насилуй себя, останешься холодным; потом, тоже без особенной причины, клапан отворится; тут тебя волнуют самые нежные, братские чувства, но появляется раскаяние, находит злоба, и клапан опять закрылся.

Наконец, скажу тебе, что есть какой-то неизъяснимый закон судеб, по которому человек, сильно любимый, как бы он ни был добр и мягок сердцем, – не может не тиранить и не терзать немножко того, кто любит. Я чувствую, как часто поддаюсь этой силе, и если причиняю зло такой доброй и любящей и мною любимой особе, то это совершается помимо моей воли.

Итак, напиши ей, чтоб она и не допускала той мысли, что я ее не понимаю и ей не сочувствую. Время оно может уврачевать наши раны, устранить недоразумения и сделать наши отношения такими простыми и искренними, какими мы оба желаем, чтоб они были»[232].

Когда история романтической влюбленности Веры Давыдовой закончилась и отношение к Чайковскому стало исключительно дружеским и родственным, сказать сложно. В 1871 году Вера Васильевна вышла замуж за контр-адмирала Ивана Ивановича Бутакова, который был старше ее на 21 год[233].

Театральные дебюты

Практически с первых дней жизни в Москве Чайковский грезил о создании оперы. Это вполне понятно: опера – наиболее популярный и востребованный самой широкой публикой жанр, благодаря которому молодой композитор мог максимально широко о себе заявить.

Но начать писать не так просто – необходимо выбрать сюжет, найти либретто. После знакомства с Островским молодой композитор мечтал видеть его в качестве будущего либреттиста, тем более уже несколько лет хотел написать оперу по его пьесе «Гроза». От этого замысла, правда, пришлось отказаться – к моменту знакомства с Островским либретто «Грозы» уже было отдано композитору Владимиру Никитичу Кашперову. Осенью 1866 года драматург предложил Чайковскому другую свою пьесу – комедию «Воевода. Сцены из народной жизни XVII века (Сон на Волге)», написанную относительно недавно – в 1865 году.

В ожидании обещанного либретто Чайковский по просьбе Островского пишет два музыкальных номера для постановки его драматической хроники «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» на сцене Малого театра – Интродукцию и Мазурку. Премьера состоялась 30 января 1867 года. Она стала дебютом для Чайковского на театральной сцене – и первым опытом сотрудничества с Островским.

В начале марта 1867 года Чайковский получил от драматурга либретто первого действия и первой картины второго действия «Воеводы» и приступил к работе над эскизами. Однако случился конфуз – композитор потерял рукопись Островского с либретто: «Про себя сказать хорошего нечего. Всю прошлую неделю прохандрил, чему причиною следующие три обстоятельства: 1) дурная погода, 2) безденежье, 3) утрата всякой надежды найти