О себе любимом - Питер Устинов

Вполне естественно, что новая интроспекция системы Станиславского как нельзя лучше подходила к новой интроспекции Чехова. Актеры должны были работать, самостоятельно, все больше игнорируя внешние обстоятельства. То есть им вменялось в обязанность быть такими же эгоистичными, как персонажи, которых они столь блестяще изображали. Слава Московского Художественного театра основывалась именно на Чехове, что видно еще и по тому, что вылазки в драматургию Мольера, Гольдони и даже Метерлинка не имели такого международного успеха. Приходится предположить (что и подтвердил мой двоюродный дед), что этот современный и революционный метод не очень-то подходит для интерпретации классики.

Нетрудно понять, почему это так. Со времен Чехова глубины реализма и того, что лежит за его пределами, последовательно, если не более полно, раскрывает кинематограф. Теперь от театра снова ждут разрушения рамок, которые были созданы натурализмом и добропорядочностью. Театр — единственная форма искусства, где эксплуатируется живая аудитория, как в спорте. Записанный на пленку смех, который использует телевидение, — это искусственный и порочный заменитель живой аудитории.

И я утверждаю сейчас, как утверждал и прежде, что благодаря такому возвращению к своим широчайшим возможностям театр по своей сути является спортом, основанным на слаженной командной игре. Как и в других видах спорта, здесь остается место для импровизации и использования неожиданно возникших удачных моментов. И все очень зависит от состояния тела и голоса игроков. «Система» замедляет реакции, ставя на первое место разум, а не инстинкт. Я же считаю, что разум должен вмешиваться только в крайних случаях и что на первом месте стоит скорость реакции.

Автомобильный гонщик просто держит руки на руле и поворачивет его, только если возникла чрезвычайная ситуация. Все оставшееся время он позволяет машине самой мчаться по трассе. Так же и в театре. Логическое мышление идет слишком медленно, чтобы раздумывать перед каждым поворотом, и нет смысла сжимать руль так, словно от этого зависит ваша жизнь.

Я вышел из кабинета мсье Сен-Дени и приготовился начать самостоятельную жизнь. Я разослал письма театральным агентам и не получил ответа. Казалось, мне некуда податься. Я испортил себе репутацию потенциального апостола, но обнаружил, что на Иуд тоже нет спроса. Однако петух пропел дважды, и мне дали шанс. Сен-Дени собрался ставить «Вишневый сад» с участием одних только звезд. Роль Раневской должна была играть Эдит Ивенс, которая до этого уже блестяще играла в «Трех сестрах». Именно такого рода пьесы, где не требовалось ни пространственного воображения, ни оформительского вкуса, удавались Сен-Дени лучше всего. Мне было предложено готовиться во второй состав на роль Лопахина, став дублером Джорджа Девина. Неплохой результат для шекспировского шута, который вышел в отставку, не успев начать карьеру! Я принял это предложение и планировал уйти из родительского дома в день первой заплаты. К несчастью, мы даже не успели начать репетиции: развернулась другая драма, поставленная рукой мастера на такие дела, Адольфа Гитлера. Пришлось медленно готовиться к исполнению роли, которая мне совершенно не подходила, и играть ее в течение четырех лет, притом с некудышной оплатой. Хорошо еще, что я успел глотнуть свободы, прежде чем снова вернуться в школу армии.

7

Глядя назад из нашего ядерного века, приготовления 1939 года кажутся мне милыми и нелепыми. Мы с мамой наклеили на окна липкую бумагу в виде двойного креста британского флага, чтобы из них не вылетели стекла. Мы разложили на полу гостиной одеяла на случай газовой атаки и прочли приятно-архаичные инструкции о том, что следует предпринимать в случае любых действий немцев. Согласно этому руководству, жертву газовой атаки следовало эвакуировать из зараженного района, завернув в одеяла, и отпаивать горячим сладким чаем. Четкая и славная программа по предотвращению всемирной катастрофы.

Войну объявили в одиннадцать часов утра в особенно погожий воскресный день, а уже через полчаса завыли сирены, возвещая первый налет на Лондон. Вместо того чтобы бежать в назначенное бомбоубежище, мы широко распахнули окно и вылезли на наш крошечный и грязный балкончик, чтобы посмотреть на воздушный бой. На всех балконах нашей улицы тоже были зрители. Вот вам и правительственные брошюрки с их инструкциями!

Спустя несколько минут выяснилось, что за вражеских налетчиков приняли стаю бакланов без каких бы то ни было опознавательных знаков на крыльях. Это было достойным началом «Странной войны».

Я по-прежнему жил дома, не имея никаких перспектив на ближайшее будущее. Я вырос из той комнаты, в которой жил последние семь или восемь лет, и усердно и приниженно пытался не попадаться под ноги тем таинственным людям, которые по-прежнему забивали нашу лестницу. Настроение у отца было лучше обычного: в нем силен был дух приключений, и теперь, когда нарыв был вскрыт и война действительно началась, он буквально ожил. Как-то’ вернувшись домой из Вестминстера, я застал отца в слезах, что было непривычно и неловко. Это был день, в который Муссолини напал на Эфиопию, и Клоп плакал от лица своих эфиопских предков. В своей решимости быть как можно более британцем, он ничего мне про них не рассказывал, почему-то решив, что на меня отрицательно повлияет известие о «капле дегтя» в моих жилах. Даже моя мать в своей книге не выдала этой страшной тайны. Видимо, она тоже считала, что этим может «подвести своих».

Как бы то ни было, теперь, когда мистер Чемберлен опозорился, а война бесповоротно началась, Клоп стал достаточно жизнерадостен даже в кругу своих самых близких людей — до такой степени, что предложил мне не сидеть без дела в ожидании призыва, а вступить в военную разведку. Он даже пошел настолько далеко, что устроил мне некую встречу, которая должна была состояться у входа в метро на Слоан-сквер. Я едва поверил своим ушам, настолько действительность рабски следовала литературе. Мне следовало подойти к мужчине, который будет читать «Ньюс Кроникл», и спросить его, как добраться до Итон-сквер. Он спросит меня, какой номер дома мне нужен. Мне следовало ответить, что девятый, после чего мы вместе отправимся на прогулку.

В назначенный час я явился к станции метро на Слоан-сквер и увидел мужчину, который держал номер «Ньюс Кроникл» так, что было понятно — он ее не читает, а просто кого-то ждет.

— Вы не скажете, как пройти на Итон-сквер? — спросил я.

Он опустил газету и начал рассматривать меня, как можно рассматривать только того, кого собираются завербовать на секретную службу.

— Какой номер? — осведомился он. Было видно, что он человек немногословный.

— Номер девять.

— Прекрасно, — сказал он,