Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

быть не может».4 Последняя фраза, как судебный приговор, вы-несена в самостоятельный абзац.

Ключевые слова в процитированном отрывке – исчерпал и насытился, то

есть, надо понимать, утолил (томление) и избавился (от самого себя), как, спустя четверть века, объяснял Набоков замысел первого своего романа.5 И Ганин, повинуясь воле автора, «дождался той минуты», когда прибывающий

экспресс на его глазах «скрылся за фасадом вокзала» – и повернул на другой,

«с приятным волнением» предвкушая, «как без всяких виз проберётся через

границу, – а там Франция, Прованс, а дальше – море. И когда поезд тронулся, он задремал»,6 – видимо, тем самым давая понять читателю, что решение было

правильным, успокоительным, чести и совести не затронувшим.

Дочитав роман, можно, конечно, развести руками, ссылаясь на общепонят-ное: коллизии логики в отношениях между персонажами художественного произведения – дело и право автора, и обсуждать их бессмысленно. И всё же… Поскольку прототипы двух основных героев – реальные люди – Владимир Набоков

и Валентина-Люся Шульгина, – простор для маневра в обращении с централь-ными образами романа – Ганиным и Машенькой – не может не быть сопряжён с

определёнными, обязующими автора, границами моральной ответственности.

Начать с того, что для безукоризненного, «железного» крымского алиби

Ганина (взятого Набоковым «напрокат», за отсутствием той же категории собственного), автор облачает своего представителя в форму кадрового офицера

(Набоков в ней – непредставим!) и наделяет его, в превосходной степени, чувством долга и чести – ни к отречению, ни к бегству такой Ганин, по настойчи-вым уверениям Набокова, совершенно не способен, хотя до того – он, юный, никак не производил впечатления подобного типа характера, скорее наоборот.

3 Там же.

4 Там же.

5 В. Набоков. Предисловие к английскому переводу «Машеньки» Pro et Contra. СПб., 1997. С. 67-68.

6 Набоков В. Машенька. С. 98.

69

Но если уж он обрёл, по воле автора, такие черты, то, видимо, для того, чтобы

не «истратиться» и не «промотать» свою мечту о встрече с Машенькой, – разве

что «контузия в голову» помешает. Изобразив Ганина, в этом отношении, своим антиподом, Набоков, по молодости и неопытности, оказался в ловушке – те

самые качества, которые необходимы были Ганину в Крыму, в Берлине оказались помехой. Даже с опостылевшей ему Людмилой жалость и чувство чести –

«вот это движение – повернуться, уйти – казалось немыслимым»,1 и только

предстоящая встреча с Машенькой подвигла его на этот шаг. Но Ганин, изначально, как мавр, был обречён автором сделать своё дело и уйти, то есть всё-таки исчерпать воспоминание, насытиться им, и утолив, тем самым, томление (автора), помочь ему избавиться – но не от себя (этого Набоков не умел), –

а от неё, Машеньки, коль скоро она «Тамаре» (Люсе), по собственному его

признанию, «сестра-близнец».2 И чем дальше, тем больше эта фальшь, эта ис-кусственная роль, навязанная Ганину – «оловянному солдатику», подневоль-ному порученцу, досадно отравляет все красоты воображения и стиля, коим

уже отличился в этом произведении совсем ещё начинающий романист.

Какую же управу пришлось искать автору на им же внушённую, экстати-ческую мотивацию своего героя увезти Машеньку куда-нибудь подальше и

работать там для неё «без устали»? Единственный способ, который придумал

Набоков, чтобы переубедить Ганина, – Машеньку подретушировать, подпор-тить ей репутацию, чтобы Ганин понял: Машенька его памяти осталась в прошлом, а та, которая приезжает, – совсем не та. Над этой лоботомией работали

трое: Людмила, Алфёров и Сирин, начинающий, талантливый, но неопытный

ещё прозаик, взявшийся руководить сложной хирургической операцией без

надлежащих навыков и потому оставившей по себе грубые швы. Оба персонажа, рекрутированные автором на подмогу, – и только для этого они и допуще-ны в роман, – настолько не вяжутся с образом Машеньки, что кажутся кое-как

сработанными марионетками, неуклюже выполняющими какие-то непристой-ные пассы по наущению автора, мнящего себя «антропоморфным божеством», пока ещё, однако, – очень антропоморфного, но далеко не божества.

В самом деле, ну что общего между Машенькой – такой живой, трепет-ной, неповторимой, и Людмилой – каноническим образцом пошлости. Какие

бы испытания ни постигли Машеньку, что бы ни пришлось ей претерпеть в

жизни, какую бы печать на её судьбе и характере ни оставили следы того

страшного в России времени, она, в исходном своём анамнезе, изначально и

навсегда, органично и непреодолимо – отрицание всего, что есть в Людмиле.

И наводить на неё тень Людмилы – кощунство злой и слепой руки.

1 Там же. С. 24.

2 Набоков В. Предисловие автора к американскому изданию: В. Набоков. Собр. соч. в 4-х т.

Т. 1. С. 7.

70

Алфёров же, в роли невольного, бессознательного (и восторженного!) очернителя образа Машеньки был бы просто смешон, если бы не резонёрство-вал под диктовку автора, который, окопавшись в тесноватой и темноватой

суфлёрской будке, сам не очень-то ведал, что присочинял. И сам, вместо Ганина, начинал приобретать облик «не очень приятного господина».

Как ни странно, но именно Машенька – и только она, – несмотря на все

усилия навести на неё порчу, уцелела в первозданном своём, подлинном виде: цитируя автора, «всё так же горят и посмеиваются татарские глаза». Так, порой, милая рожица, нарисованная ребёнком, а потом, по какому-то непонятному побуждению, им же зачёркнутая-перечёркнутая, продолжает, как ни в чём

не бывало, улыбаться ему сквозь беспорядочные штрихи. И так улыбаются, с

разорванной гневной рукой фотографии, прежние любимые.

Поскольку