Помутнение - Линда Сауле

хлопало, как дверь на сквозняке. Дождь шел на нас стеной. Она обняла меня и, завороженно вглядываясь в темную даль, пробормотала: “Яростный мир, ты такой настоящий”. Это были слова из песни группы Fleur, которую мы обе любили еще со студенческих времен. На обратном пути в самолете я слушала эту песню на репите.

А потом она умерла».

Я чувствовала себя недо-растением. Вместо центрального мозга у растений много корней-мозгов, которые познают противоречивый мир. Это позволяет цветам и деревьям хорошо адаптироваться к условиям среды. Но у меня только одна, центральная, нервная система, и она не справлялась. Я перестала управлять своим вниманием, я разучилась концентрироваться. Новая среда, думала я, требует нового растительного тела, и мне оставалось только ждать, пока тело пустит корни, найдет опору в том, что имеет.

«Это случилось в первый день лета. В Афинах было под тридцать. Олива цвела мелкими беловатыми цветами, и все деревья стояли в этой пене. Муж отдал ей маленький серебристый “форд”, и по утрам она вычищала сохлые метелки цветов с лобового стекла. Ветер разносил пыльцу на многие километры. Она возвращалась с собеседования в школе, где собиралась преподавать английский, и ей стало плохо. Она позвонила мужу и сказала, что чувствует себя неважно, и он обещал за ней приехать. Наверное, она ждала его какое-то время. Наверное, она опустила стекло, и наверное, в нос ей ударил запах смолы, масла и соли – перегретый асфальт, остуженный морем. Наверное, ей стало лучше, и она повернула ключ в замке зажигания, подумала, что все это глупости – гонять куда-то мужа посреди рабочего дня. Она не доехала до дома один квартал. На полной скорости влетела в металлический столб. Она потеряла сознание. Остановилось сердце.

Но перед этим, в машине, вдыхая запах битума и оливковых цветов – сухой, сладковато-соленый, как дующий с моря мельтеми, – она наговорила мне короткое аудио. Всего 20 секунд. Не ее формат.

Мы крепко поругались накануне. С конца февраля мы только и делали, что ругались. Она упрекала меня в том, что я не уезжаю, я отказывалась понимать, почему должна это делать. Она называла меня сообщницей, я отвечала, что она не знает, о чем говорит. Она повторяла, что, несмотря на эмиграцию, остается русской, я говорила, что той страны, которую она знала, больше нет. Я чувствовала себя деревом, которое выдернули и швырнули на землю, но не могла ей этого объяснить…

В конечном счете мы перестали слушать друг друга, но все еще продолжали записывать свои сообщения – то оправдательные, то обвинительные. Только никто не мог заставить себя нажать “плей”».

Я подошла к зеркалу и уставилась на свое лицо. С носа белыми чешуйками сползала кожа. Тонкие красноватые веки дрожали светлыми ресницами. Волосы стали сухими и колючими, как скошенная трава. В треснутых уголках губ застыла кровь. Господи, кто же я теперь…

Когда снег наконец прекратился, я сняла с крючка ватную куртку и вышла на улицу. В пронзительном голубом небе стояло слепящее солнце, и воздух переливался, как слюда. Деревья, трава, земля все еще были припорошенными, но теперь скорее серебряными, чем белыми. Интересно, как они перенесли этот холод. Если нам и нужно чему-то учиться у природы, то не морали и не этике: убийство тоже природно, естественно. Я шла по поселку, заглядывая в оставленные дома, и остановилась у знакомой калитки, но и там никого не было; тогда я свернула к лесу. Не было ни одной причины, по которой мне понадобилось бы туда идти, но, может, в этом и был весь смысл. Романтики прошлых веков говорили о вегетативной, то есть растительной, гениальности, чтобы противопоставить интуитивное познание мира разумному, и раз я не могла понять происходящее головой, может, мне стоило попытаться осознать его другим способом.

Зябкий лес звенел ледяными деревьями. Он был в точности как в моем сне: под ногами искрился снегом мох. Я вдыхала законсервированный, настоянный на земле и хвое воздух. Я смотрела, как лес, переливаясь бриллиантовым светом, медленно зеленеет, сбрасывает с себя тающий снег, будто возносится из-под накрывшей его огромной волны. Я видела, как вода отступает.

Я нашарила в кармане телефон и открыла наш диалог. Нажала на кнопку и зажмурилась. Гул ветра в динамиках, а потом твои слова:

– Помнишь фотку, которую ты стащила на Монастираки? Ну, ту, с пейзажем, где из-под земли торчат высокие кусты, а за ними две колонны? Так вот: я сейчас смотрю на этот пейзаж, я его нашла!

Я все еще стояла с закрытыми глазами, но видела – как бы внутри своей головы – тебя, записывающую эти обрамленные ветром слова. Я сидела рядом с тобой и смотрела на гейзеры зеленых кустов и две колонны древнего храма. Вдали дрожала горячим воздухом кривая линия горизонта, и, ворвавшись в распахнутое окно, ветер взметнул твои кудри. И ты улыбнулась.

Утром следующего дня я впервые за долгое время расчесала волосы. А когда вышла во двор, чтобы умыться, ощутила странную перемену, которая произошла с этим местом. Поломанные деревья, озябшие цветы – нет, дело было в другом. Я долго смотрела по сторонам, пока наконец не осознала: заброшенный дом, еще недавно наглухо спрятанный в высокой траве, теперь стоял открытый и просторный. Крапива, пустырник, даже склонившие золотые головы рудбекии пропали – будто они наконец смогли обойти тяжелый мрачный закон, обрекающий их на неподвижность, победили пространство и вырвались в другой, оживленный, мир.

Я вернулась в дом и неторопливо собрала вещи. Потом выгребла из холодильника порченые остатки, набрала воды и вымыла полы. Разобравшись с уборкой, вытащила во двор чемодан, повесила на дверь тяжелый замок и, стуча колесиками по грунтовке, направилась к остановке, надеясь, что кто-то подбросит меня до станции.

Диана Лукина

Йога на американских горках

Меня зовут Диана, сейчас мне двадцать два года. Биполярное расстройство показало себя, когда мне было восемнадцать. Лечение у психиатра я начала, когда мне было двадцать. Я знаю, что БАР зачастую проявляется именно в этом возрасте, хотя немало случаев, когда это происходит раньше или позже. Но в любом из вариантов, как только в жизнь человека вторгается БАР, начинается новый отсчет. Я проходила через многое в одиночку, и я вела дневник. Сначала я писала туда каждый день, подробно излагая свои мысли и ощущения, затем стала делать это реже. Отчасти потому, что мое состояние постепенно нормализовалось, отчасти потому, что симптомы становились привычными, уже не вызывали непонимания и страха. Я их приручила.

Однажды