Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

странным кажется намерение Захара Павловича («Чевенгур») через каждые десять лет откапывать сына из могилы, «чтобы видеть его и чувствовать себя вместе с ним». Культ отцов, любовь к мертвым, чувство своей вины перед ними и своего долга, с одной стороны, и отсутствие страха смерти у платоновских героев, встречающих смерть спокойно, равнодушно, вяло и часто даже охотно, с другой стороны, – имеют своим источником одну и ту же предпосылку: если смерть неизбежна, то жизнь бессмысленна и не нужна, умереть немного раньше или немного позже – не имеет никакого значения, если же смерть можно побороть, то это должно быть всеобщим завоеванием живых и мертвых, мертвые представляются как несчастные, обиженные и даже страдающие.

Смерть можно принять лишь как временное расставание с братьями по человечеству, иначе она невыносима. «Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время» («Сокровенный человек»). Иногда любовь к мертвым, чувство виновности перед ними берут верх над любовью к жизни, тем более что выхода из порочного круга – рождение-смерть – пока не предвидится, и тогда человек добровольно уходит к мертвым, чтоб разделить их участь, как уходит на дно озера вслед за своим отцом Дванов в конце романа «Чевенгур».

Но не все герои Платонова таковы, многие из них одержимы желанием немедленно переделать мир и всю жизнь свою самозабвенно посвящают борьбе за такую перестройку, как, например, Копёнкин, странствующий рыцарь революции, разъезжающий на своем коне по прозвищу Пролетарская Сила с зашитым в шапке портретом своей дамы – Розы Люксембург – и сокрушающий всюду остатки контрреволюции.

Здесь мы подходим к основной теме творчества Платонова – теме революции. Революция для Платонова – начало новой жизни, новой эры, он понимает ее не только в социально-политическом смысле, а широко, космически, в духе Федорова, как начало общего дела человечества по улучшению мира.

Несправедливость старого общества связана у Платонова с несправедливостью слепой, бездушной природы и смерти. «Чагатаев знал, что всякая эксплуатация человека начинается с искажения, с приспособления его души к смерти». Революция понимается как завершение и конец истории. Чепурный, ударным порядком учредивший в городе Чевенгуре коммунизм, заявляет: «Теперь, братец ты мой, путей нету – люди доехали в коммунизм жизни… история уже кончилась, а ты и не заметил». Дальше остается лишь решить задачу воскрешения мертвых: «Он [Пухов] находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропадало и осуществилась кровная справедливость. Когда умерла его жена… Пухова сразу прижгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял, куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство» («Сокровенный человек»). Затем – преображение природы («лопух тоже хочет коммунизма»). Нередко Платонов говорит о революции в терминах христианства: «сочельник коммунизма», «искупление в коммунизме», «коммунизм – светопреставление». И наконец – как последнее свершение – подчинение всей вселенной, ее обживание. «Эти люди, – говорил Дванов про бандитов [анархистов], – хотят потушить зарю, но заря не свеча, а великое небо, где на далеких тайных звездах скрыто благородное и могучее будущее потомков человечества. Ибо несомненно – после завоевания земного шара – наступит час судьбы всей вселенной, настанет момент страшного суда человека над ней».

В такой грандиозной революции неизбежные насилия и жестокости понимаются как вполне закономерные, необходимые и естественные явления. «Трава растет, тоже разрушает почву: революция – насильная штука и сила природы», – говорит Дванов. С удивительным спокойствием и бессердечным равнодушием отец говорит вернувшемуся с гражданской войны сыну: «Ну как там буржуи и кадеты?.. Всех их побили иль еще маленько осталось?.. Все-таки ведь целый класс умертвили, это большая работа была» («Река Потудань»). Как скучной, утомительной работой, занят убийством врагов социализма и Копёнкин, он убивает спокойно, равнодушно, без злобы и ненависти, «он убивал с тем будничным тщательным усердием, с каким баба полет просо».

Отдельный человек ценен лишь как сознательный член людского братства, и для достижения этого братства можно и нужно убивать тех, кто мешает наступлению этого светлого будущего, не щадя при этом и своей собственной жизни, не дорожа ею. «Бояться гибнуть – это буржуазный дух, это индивидуальная роскошь» («Впрок»). Поэтому-то и вдаваться в описания конкретного человека, присматриваться к мелким подробностям его облика и душевного склада – слишком ничтожное занятие для Платонова. В этом он верный сын своего времени, своей революции и своего класса, если угодно, ибо подобное отношение к отдельной человеческой личности характерно не столько для умонастроения той эпохи, но и для простого народа вообще как такового.

Но такое широкое понимание революции, разумеется, не было созвучно делам и идеям деятелей социалистического государства. Платонову большевики могли бы ответить примерно так, как отвечают они, «злостно улыбаясь», его герою Пухову, рассуждающему о научном воскрешении мертвых: «У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней». И тут возникает самый спорный вопрос: является ли расхождение Платонова с советской властью лишь недоразумением или же оно вызвано, действительно, разочарованием Платонова в революции и отходом от нее?

После появления в 1929 году в журнале «Октябрь» рассказа «Усомнившийся Макар» Платонова подвергают яростной критике, а после публикации в «Красной нови» крестьянской хроники «Впрок» в 1931 году Платонову почти совсем запрещают печататься. Его самые крупные и самые значительные произведения – повесть «Котлован» (1930 г.) и роман «Чевенгур» (1929 г.) оказываются неприемлемыми для советской печати и находятся под запретом в Советском Союзе до сегодняшнего дня. Советская цензура усматривает в них сатиру на коммунизм, но так ли это на самом деле?

Платонов, действительно, проявил себя как писатель, наделенный огромным сатирическим талантом и редким остроумием. Его повесть «Город Градов» – блестящая сатира на новый правящий класс, на советскую бюрократию, на тех, кто наделен «административным инстинктом» и призван руководить несознательными массами. Почти во всех других его произведениях встречаются гротескно-сатирические эпизоды, комические ситуации и персонажи. Ирония Платонова – это не остроумное порхание по поверхности Ильфа и Петрова и не едкая насмешливость Зощенко, его сатира достигает поистине щедринского размаха и глубины. Но разочаровался ли Платонов в революции или же он критикует лишь уродства людей, незаслуженно присвоивших себе роль носителей революции, и недостатки, быть может, неизбежные, при внедрении революции в жизнь? На этот вопрос нет прямого ответа. Произведения Платонова полифоничны, сложны, в них нет персонажей, которые были бы платоновским alter ego. Он позволяет им спорить, действовать в соответствии со своими убеждениями, волноваться, убивать друг друга, но сам, невидимый, остается в стороне.

Платонов рисует