Юрий Сушко - Высоцкий. На краю

Ознакомительный фрагмент

Я тоже жив-здоров, думал читатель, и ничего не поделаешь. А через несколько лет аукнется лирическая проза Окуджавы грубоватыми поэтическими строками:

Поэтому я — не проходит и дня —

Бью больно и долго, —

Но всех не побьешь — их ведь много…

Ведь всем не угодить, верно?

«В начале 60-х, — вспоминал Высоцкий, — я услышал песни Окуджавы, и меня поразило, что свои стихи можно еще усиливать мелодией, музыкой… И понял, что такая манера излагать свои стихи под гитарные ритмы, даже не под мелодии, а под ритм, — это еще более усиливает влияние поэзии, которой я занимался уже к тому времени немало, ну если это можно назвать поэзией. А именно стихи… И можно придать при помощи шутливой мелодии еще более комедийный оттенок песне, который, возможно, потеряется, если просто эту песню напечатать или прочесть. Стал делать, конечно, совсем по-другому, потому что я не могу, как Булат, — это совсем другое дело. Но все-таки я стал писать в этой манере именно потому, что это не песни — это стихи под гитару…»

Поселились молодожены, как и прежде, «за «ширмочкой». Но дома на Мещанской старались бывать пореже. Иза напускала тумана: «Мы не могли быть втроем — я, Володя и Нина Максимовна. В то же время я не имела права уехать, хотя это не значит, что мы тогда бы не расстались. Наверное, расстались бы. Но я со своим горем носилась, жалела себя. А ему-то каково было? За что он-то брошенный?»

Чаще гостили на Большом Каретном. Бывали у Акимова, у кого-то еще. В общем, маялись неприкаянными.

Вскоре актер драматического театра имени А.С. Пушкина В.С. Высоцкий отбыл в Ригу, где начались гастроли. Там новичков в спектакли не вводили, привлекали разве что к шефским концертам. Главный режиссер велел знакомиться с труппой, репертуаром, проникаться духом и атмосферой. И вынашивал грандиозные планы.

«Всех уберу, Володя…», — божился молодому актеру Равенских, намекая, что ему очень нужны «свои» люди. Но «никого он не убрал, — рассказывал друзьям Высоцкий, — половинчатые меры предпринял, хотя ему был дан карт-бланш на первые полтора-два года: делай что хочешь, а потом будем смотреть на результат твоей работы. Но он так на половине и остановился. Я понимаю, что это жестоко — менять труппу, увольнять людей и так далее. Но без этого невозможно создать новое дело…»

«Старики», предчувствуя, что их все же ведут на «заклание», ревниво наблюдали за новичками. В один голос отмечали, что «из всех молодых Володя оказался… самым добрым по отношению к нам. Он очень уважительно и почтительно ко всем относился…»

Пользуясь положением «особо приближенной особы», Владимир пытался решить проблемы Изиного трудоустройства.

— Борис Иванович, мне бы вместе с женой…

— Я ее возьму.

— Но вы понимаете, так просто ее срывать из Киева нельзя, она там в ведущем репертуаре, — набивал цену Высоцкий.

— Володя, даю слово.

Договорились: по возвращении в Москву главный ее посмотрит. Но при встрече, по рассказам Изы, Равенских егозил, ерничал, цинично острил, махал руками и покрикивал: «А ну, пройдись, а ну, встань так, а ну, встань эдак!» Отпустил неприличную шутку, и она сказала ему, что он хам… Вопрос о ее зачислении перенесли на осень, мол, будет объявлен конкурс, и все устроится.

— Ничего, Изуль, разберемся, — утешал Владимир расстроенную жену.

По возвращении из Прибалтики Высоцкий наведался в «альма матер», следуя неписанным правилам. Несмотря на дипломные спектакли, госэкзамены, суету по поводу трудоустройства, выпускники наведывались в приемную комиссию: посмотреть,«кто пришел за мной»?«Они болели за нас, — рассказывал абитуриент Всеволод Абдулов. — Володя, наверное, видел меня где-нибудь на первой консультации… Он подсел ко мне, пытался чем-нибудь помочь и пристально следил за всем, что я делал…» Впрочем, заметил Высоцкий шустрого паренька еще на Маяковке, где читали стихи…

Осень принесла сплошные огорчения. Равенских продолжал морочить голову, в списке труппы И. Высоцкая по-прежнему не значилась. Вдобавок Владимир получил оскорбительную оплеуху — вместо обещанной главной роли в этих «Хвостиках» ему сунули в руки огромный барабан и отправили маршировать в массовке. Печально, пасмурно, под стать календарю… Акимову он писал: «В Москве ничего нового, погода серая. «Эрмитаж» работает, но нами не посещается, ибо я вечерами работаю…»

Кем, барабанщиком? В том, что «Володя начал сильно пить, в этом в какой-то мере был виноват Борис Равенских, — считала Аннапольская. — Он почувствовал, какой у Володи большой потенциал. И сразу дал ему главную роль. Володя начал репетировать… А тут кто-то сказал, что на эту роль в Свердловске есть хороший комедийный актер Раутбарт… Равенских вызвал его, снял Высоцкого с роли… На премьере он напился. И, проходя по сцене, упал в оркестровую яму. Слава богу, музыканты подняли руки и удержали его. После этого Высоцкий называл Равенских не иначе как «фюрером»…»

От беспощадного гнева «фюрера» Высоцкого хранила Фаина Георгиевна Раневская. Подругам она рассказывала: «Прихожу как-то в театр, на доске объявлений приказ: «За опоздание на репетицию объявить выговор артисту Высоцкому». Прихожу второй раз — новый выговор, в третий — опять выговор. Посмотрев в очередной раз на доску объявлений, воскликнула: «Господи, да кто же это такой, кому объявляют бесконечные выговоры?!» Стоявший рядом юноша повернулся ко мне и сказал: «Это я». Смотрю, стоит передо мной мальчик-малышка. Говорю ему: «Милый мой Володечка, не опаздывай на репетиции, а то тебя обгадят так, что не отмоешься!»

А сама отправилась хлопотать к главному. Хотя и о Равенских, и о тогдашнем «Пушкинском» великая актриса отзывалась, мягко говоря, не лестно: «Это не театр, а дачный сортир. Туда я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости — рвать зубы».

А вот в своей симпатии к молодому Высоцкому была не одинока. Гримерша Надежда Моисеева с восторгом рассказывала, как он фантазировал, когда гримировался под Бабу-Ягу или Лешего: посмотреть на это зрелище сбегалась чуть ли не вся труппа. «После каждого спек такля мы брали гитару, покупали вино и ехали на городской бульвар или к кому-нибудь домой, — рассказывала она. — У меня дома компании долго засиживаться не удавалось. Мой отец был очень суровый, в десять часов вечера всех выгонял. Ему не нравилось, что артисты шумели, выпивали, а порой и скандалили. В тот период театр был очень пьющий…»

«Для меня Володя, — говорил Иван Тарханов, — это — театральный человек. Это театральная личность. Школа-студия дала ему точное становление, как характерного актера… Это — главное. Это то, что помогло ему уцелеть после школы. Ведь когда он пришел в театр Пушкина, был момент, когда он мог погибнуть… Чего стоило держать его, заставлять приходить в театр. Он же был глубоко ранимым человеком…»