Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

жизни по-разному и почти полярно. Он считает, что наука и ее успехи принесли в мир крушение нравственности, что разум это что-то ущербное, что историческое объяснение происходящего всегда ложно и т. п. Культ Достоевского. Я спорил с ним на этот раз вяло и лениво. Впрочем, мне всегда скучно убеждать другого. Интереснее его рассказы о ленинградской молодежи. <…>

[АКГ встречается с болгарскими писателями] Третий день приходится пить водку. Пьяный Ф. Абрамов[96], неумолчно говорящий. <…>

Нынче днем амер. космонавты должны приводниться. Наша пресса позорно мало о них пишет.

[Дар] разговаривал с одним крупным милиц. чином[97]: тот жаловался на немыслимые трудности в работе и говорил, что их главная установка сейчас все же не «карать», а «сглаживать и умасливать». Будто бы органам известны все ходящие по рукам рукописи, все возникающие (среди молодежи) кружки, но они предпочитают наблюдать и не сажать.

10 июня. <…> Письмо от Н. Я. (усталое, грустное), от Левы и дурацкая открытка от Оттена… <…>

История скандальная с Вс. Рождественским, которого задержали в притоне разврата, частым посетителем кот. он был. Говорят, его будут прорабатывать, но я сомневаюсь.

11 июня. <…> Ира Кудрова[98] внесла в Пушкинском доме пай за перепечатку в складчину «Встреч с П.». Таких перепечаток уже очень много: в каком-то кругу ленинградской интеллигенции, в ее «элите» рукопись прочитали почти все. Не то в Москве. Там ее знают лишь немногие и по рукам она не ходит.

Письма: Н. Я. и Леве. <…> Б[еньяш][99] рассказывает об Ахматовой. Есть интересные вещи. Но все не очень обаятельно. В А. А. всегда было много позы, жизни для истории, для биографии. Надо бы записать кое-что, но все, что слышишь, не хватит времени записывать.

12 июня [о Вс. Рождественском, которого] милиция обнаружила в частном бардаке. Поговаривают, что он был не только посетителем-клиентом, но и чем-то вроде акционера. <…>

13 июня. <…> Вечером приехали молодые поэтессы Лена Кумпан (я неправильно писал фамилию) и Лена Шварц и читали стихи[100]. <…> В. Марамзин[101] привез мне папку со своими повестями. <…>

14 июня. Полночи читал рук-сь В. Марамзина. Он талантлив и неглуп, но в целом это мне не нравится. Это род трусливой сатиры и в целом очень скучно, хотя и с вывертом. <…>

16 июня. <…> Снова похолодало.

Спал на левом боку и с утра болит сердце.

Все эти дни острое недовольство собой.

18 июня. <…> Прочитал 4 рассказа Ф. Абрамова. 32 [3 исправлено на 2] из них мне понравилось: о могиле комиссара и «Поездка в прошлое», где в настоящее врываются отзвуки зверского раскулачивания. Это близко к Солженицыну и Залыгину. Раскулачивание во втором рассказе показано как трагическая вина. Интересно, что «виноваты» не только злые «городские» люди, но и сбитые с толку бедняки. Сам Абрамов — бывший особист, бывший критиком и проработчиком, став писателем, резко изменил свои позиции. Очерки его неслучайны и пока он продолжает писать в том же духе. Человек он странный, сложный, есть в нем нечто от П. Васильева и Корнилова с поправками, разумеется, на время, человек со «всячинкой». Его может метнуть еще куда угодно, но пишет он талантливо и его деревенские рассказы и очерки мне читать куда интереснее, чем псевдоноваторские худосочные, позерские сочинения Вахтина и компании. <…>

Сегодня после ужина я уезжаю. Все меня провожают сожалениями (т. е. не все, конечно, а те, с которыми я тут сдружился: Панова, Дар, Адмони[102], Рахманов[103], Беньяш и др.). Пробыл я тут месяц без двух дней.

24 июня. Цветущая и заросшая Загорянка. Так здесь хорошо, что никуда бы не ехал.

Приехал 20-го рано утром. <…>

В Москве ходит много новых рукописей, о которых только слышал по пересказам. Это письмо Эренбургу журналиста Эрнста Генри с полемикой о Сталине (в связи с опубликованием последней части мемуаров И. Г. <…>[104]. Еще ходит какое-то письмо крымских татар к русской интеллигенции и еще какая-то рукопись Померанцева[105] неизвестно о чем.

<…> У меня был Саша Кам[енский][106] и принес «Процесс» Кафки на машинке, но вряд ли я успею прочесть. <…>

Н. Я. к сожалению уехала в Псков. Сегодня приезжает из Англии Анна Андреевна. Я получил открытку от некоего Храбровицкого[107], что он получил из Парижа книгу о Б. Л. на франц. языке, где есть мой портрет. Еду к нему. Да, на самом деле, в книге какой-то графини П. напечатано фото: Б. Л., Мейерхольд и я. Интересно, как оно к нему попало? [Т. е., как книга с этим фото попала к Храбровицкому] Еще оно печаталось за рубежом в греческом театр. журнале вместе с переводом моих театр. воспоминаний о М-де. Наверно — оттуда?

В Литературке была рецензия на «Три сестры» с похвалой Эмме (Туровской[108]). <…>

25 июня. Все-таки удивительно, что мои гусарские песенки дают мне от 75 до 100 рублей в месяц довольно регулярно. И на том спасибо! <…>

По случаю юбилея пресловутого монаха Менделя во всех газетах статьи. И в «Правде» тоже. <…> «Менделисты» берут полный реванш.

Вчера Лева рассказывал о беспокойстве внутри редакции «Нового мира». Боятся ухода Твардовского. Придирки цензуры усилились необычайно: работать стало более чем трудно. <…>

Не звонил в этот приезд И. Г. и жалею об этом. Но теперь уже поздно. Не дозвонился и в «Литер. Россию». Нет в Москве Н. Я. Не зашел на ул. Грицевец. А все это были первоочередные дела. Правда, заплатил за квартиру и послал деньги.

[рассказ ему Храбровицкого об историке А. Зимине и его «Слове о полку…»[109]]

29 июня. <…> По словам Д. Е. [Максимова], в спецэкспертизе, погубившей Гуковского[110], повинны Бердников, Днепров и некто Лебедев.

Дождливо. Болит сильный фурункул на груди справа. <…>

А в «Новом мире», говорят (Лева), плохо. Цензура усилила нажим невероятно. Ей сейчас даны большие права. Будто бы Твардовский, находящийся в Барвихе, охладел к журналу и боятся даже его добровольного ухода[111]. <…> Похоже, что на ближайшие полгода журнал будет скучнейшим, а что дальше — никто не знает…

30 июня. <…> А Лева по-прежнему живет изо дня в день и ничего не делает. Сейчас будет бегать на фестиваль. Думаю, что Люся ему вредна: с ней он одомашнивается, ничего не хочет, удовлетворяется минимальным заработком за пустяковые рецензии и чтением стихотворного самотека в «Новом мире». А ведь он стоит большего. <…>

Он умный, добрый, но безвольный человек[112].