Брехт - Вальтер Беньямин

величием здравого человеческого рассудка. Его интеллектуалы репрезентируют в лучшем случае сословие. Другими словами: принцип этого коллективного образования сам по себе реакционен; неудивительно, что влияние этого коллектива никогда не могло бы быть революционным.

Но пагубный принцип такого коллективного образования продолжает действовать. С ним могло бы быть покончено, когда три года назад вышло эссе Дёблина «Знать и изменять». Этот текст, как известно, появился в виде открытого ответа молодому человеку, – Дёблин называет его господином Хоке, – который обратился к знаменитому писателю с вопросом «Что делать?». Дёблин приглашает его присоединиться к делу социализма, но при определенных обстоятельствах. Социализм, согласно Дёблину, это «свобода, спонтанная солидарность людей, отказ от всякого принуждения, протест против несправедливости и принуждения, человечность, терпимость, миролюбие». Как бы то ни было: в любом случае он видит в социализме оппозицию теории и практике радикального рабочего движения. По мнению Дёблина, «ни из какой вещи не может проистекать то, что в ней не заложено, – из обострившейся смертоносной классовой борьбы может проистекать справедливость, но не социализм». «Вы, уважаемый господин, – так формулирует Дёблин совет, который он дает Хоке по этой и другим причинам, – не можете выразить принципиальное „Да“ классовой борьбе (пролетариата), вступив в ряды пролетариев. Вы вынуждены остановиться на горячем, но горьком одобрении этой борьбы, но вам также известно, что сделай вы больше, и незанятой окажется неимоверно важная позиция…: докоммунистическая позиция индивидуальной свободы человека, позиция спонтанной солидарности и связи людей… Эта позиция, уважаемый господин, – то единственное, что вам надлежит». Здесь во всей полноте явлено, куда ведет концепция «духовных» как типа, определенного своей позицией, образом мысли или установками, но не своим положением в производственном процессе. Он должен, по Дёблину, найти свое место рядом с пролетариатом. Но что это за место? Место опекуна, идеологического мецената. Место невозможное. И таким образом мы возвращаемся к исходному тезису: место интеллектуала в классовой борьбе можно установить, а лучше выбрать только на основе его положения в производственном процессе.

Брехт нашел термин «преобразование» [дословно: перефункционирование] для изменения форм и инструментов производства в духе прогрессивной, – а потому заинтересованной в освобождении средств производства и полезной для классовой борьбы, – интеллигенции. Он первым выдвинул масштабное требование к интеллектуалам: не вводить производственный аппарат, прежде не изменив его насколько возможно, в духе социализма. «Публикация „Опытов“, – как предваряет серию книг автор, – происходит в тот момент, когда отдельные работы должны быть уже не столько индивидуальными переживаниями (иметь характер произведения), сколько скорее быть направлены на использование (преобразование) определенных институтов и учреждений». Желательно не духовное обновление, которое провозглашают фашисты, а нужно предлагать технические новации. К этим новациям я еще вернусь. Здесь же я хотел бы довольствоваться указанием на решающее различие, существующее между простым внедрением производственного аппарата и его изменением. И я хотел бы в начале моего объяснения выдвинуть тезис, что внедрять производственный аппарат, не изменив его насколько возможно, представляет собой в высшей степени спорный подход, если материалы, с которыми этот аппарат внедряется, оказываются революционными по своей природе. Дело в том, что мы очутились перед тем фактом, доказательств которому в прошедшее десятилетие в Германии было достаточно, что буржуазный производственный и издательский аппарат на удивление может ассимилировать и даже пропагандировать множество революционных тем, не ставя при этом всерьез под вопрос свое собственное существование и существование владеющего им класса. Это верно, по крайней мере, до тех пор, пока он внедряется конформистами, даже если это революционные конформисты. Конформиста я определяю как человека, который принципиально отказывается с помощью усовершенствования отчуждать от господствующего класса в пользу социализма производственный аппарат. И далее, я утверждаю, что значительная часть так называемой левой литературы вообще не имела никакой иной социальной функции, кроме как извлекать из политической ситуации всё новые и новые эффекты для развлечения публики. Вот так я и оказываюсь лицом к лицу с новой вещественностью. Она запустила в обиход репортажи. Спросим себя, кому эта техника на пользу?

Для наглядности я обращусь в первую очередь к ее фотографической форме. То, что относится к ней, можно перенести и на литературную форму. Обе обязаны своим огромным продвижением технике публикации: радио и иллюстрированной прессе. Давайте вспомним дадаизм. Революционная сила дадаизма состояла в проверке искусства на аутентичность. Натюрморты составлялись из билетиков, катушек ниток, окурков, сочетаясь с элементами живописи. Всё это вместе помещалось в одну рамку. И тем самым публике демонстрировалось: вот, смотрите, ваша рамка подрывает время; мельчайший подлинный фрагмент повседневной жизни говорит больше, чем живопись. Подобно тому, как кровавый отпечаток пальца убийцы на книжной странице говорит больше, чем текст. Многое из этого революционного содержания сохранилось в фотомонтаже. Вам достаточно лишь вспомнить работы Джона Хартфилда, техника которого превратила обложку книги в политический инструмент. А теперь проследите дальнейший путь фотографии. Что вы увидите? Она становится всё более нюансированной, всё более современной и в результате уже не может снять ни доходный дом, ни кучу мусора, не преображая их. Умолчим уже о том, что о плотине или кабельной фабрике она была бы не в состоянии сказать ничего иного, кроме того, что мир прекрасен. «Мир прекрасен» – таково название известного фотоальбома Ренгер-Пацша, в котором мы видим нововещественную фотографию во всей ее силе. Как мы видим, ей вдобавок удалось превратить в предмет наслаждения и нищету, запечатлев ее гламурно, модно. Ибо, если экономическая функция фотографии с помощью модной обработки доносить до масс содержания, которые прежде ускользали от их потребления, – как то: весну, знаменитостей, другие города, – то одна из ее политических функций – обновить мир, какой он есть, изнутри, – другими словами: модно.

Мы имеем здесь наглядный пример того, что значит внедрять производственный аппарат, не изменяя его. Изменить его – значило бы заново пересмотреть некоторые из тех границ, преодолеть некоторые из тех противоречий, которые сковывали производство интеллигенции. В данном случае это разграничение между письмом и образом. То, что мы можем требовать от фотографа, – это способность дать своему снимку такую подпись, которая освободит его от модной расхожести и придаст ей революционную прагматическую ценность. Но это требование мы сможем наиболее отчетливо поставить, если мы, писатели, займемся фотографированием. Таким образом, и здесь для автора как производителя технический прогресс – основа его политического прогресса. Другими словами, только преодоление в процессе духовного производства тех компетенций, которые, согласно буржуазному пониманию, образуют его порядок, делает это производство политически релевантным; и притом границы компетенции обеих производительных сил, воздвигнутые для их разделения, должны быть разрушены сообща. Автор как производитель, распознавая свою солидарность с пролетариатом, сразу же одновременно распознает и солидарность с некоторыми