Скрытая перспектива - Роберт Капа

дождаться тебя…» Скоро ее глаза высохли и я услышал голос настоящей Пинки. «Рубец у меня на животике будет похож на лотарингский крест – он очень симпатичный и скоро станет почти незаметным».

Ко мне вернулся голос. Я пообещал, что буду ухаживать за этой отметиной. Пришел врач и поздоровался со мной, назвав мистером Паркером. Я попросил звать меня Капой, объяснив, что это мое прозвище. Он вывел меня в коридор и сообщил, что нам следует быть как можно осторожнее, поскольку Пинки слишком долго тянула с операцией. Я был очень расстроен.

Доктор ушел, и в палату вошла какая-то милая женщина. Она обратилась ко мне: «Я – мама Элен, а ты – очень плохой мальчик». Нам разрешили еще немного посидеть у Пинки, и у нас состоялся приятный семейный разговор.

* * *

В мае 1944 года Лондон начал лихорадочно готовиться к военной операции. Город наводнили люди в союзнической форме, а из пабов почти исчез виски. Единственным оазисом в этой пустыне было местечко под названием «Little French Club». Заведение держала одна английская интеллектуалка, симпатизировавшая французам. Солдаты Свободной Франции получали самое низкое жалование среди Объединенных Наций, а выпить им хотелось больше всех, в клубе же напиться можно было буквально за копейки. Более того, там каким-то таинственным образом не переводился шотландский виски. Ирвин Шоу и Билл Сароян, два рефлексирующих интеллектуала, служившие рядовыми в американских войсках, убедили хозяйку, что они обожают Францию, и их приняли в клуб. Известие об их высадке на территории Свободной Франции быстро распространилось среди других измученных жаждой американских интеллектуалов. Началось постепенное проникновение в тыл противника. Я искал симпатичное место и хотел виски, вот мне и предложили тоже попробовать втереться в доверие. Квота на американских членов клуба давно была превышена, но меня все-таки приняли. В качестве Свободного Венгра.

Там я и провел второй вечер своих лондонских каникул. К трем ночи я оттуда выбрался и взял курс на свое великолепное жилище. Моя соседка Мона не спала. Она настолько не спала, что я быстро сообразил: нас вот-вот станет трое. Мы помчались в роддом. Мона была в таком состоянии, что ее приняли без промедления, а меня отправили вниз, в отделение для будущих отцов. Человек в американской военной форме, готовящийся стать папой, был в Лондоне все еще явлением редким, поэтому все взволнованные английские отцы на минуту забыли про свои заботы, обступили меня и принялись уверять, что все у нас будет хорошо.

В одиннадцать вошла медсестра и объявила: «Мистер Клайн, Вы стали отцом прекрасного мальчика».

* * *

Крис вернулся из суточной командировки в Мидлендс, где стояло 9-е транспортное соединение. Он полюбовался малышом мистера Клайна, после чего мы отправились в больницу к Пинки. Там он полюбовался девушкой мистера Паркера. Вечером мы пошли в «Little French Club», где он имел успех как прекрасный рассказчик. Он пересказал историю мистера Паркера и мистера Клайна – бюджетный вариант истории доктора Джекила и мистера Хайда в исполнении Эббота и Костелло. Американские экспатрианты выразили свой восторг, навестив на следующий день Мону и Пинки и завалив их палаты цветами и гарнизонными пайками.

* * *

Слухов о начале операции ходило все больше, и с каждым днем в городе становилось все больше важных персон. Эрнест Хемингуэй, едва различимый за своей чудовищной каштановой с проседью бородой, вступил в «Little French Club» одним из последних. Смотреть на него было одно расстройство, но я был очень рад снова его повстречать. Мы познакомились в 1937 году в лоялистской Испании. Я был тогда молодым фотографом без постоянной работы, а он – очень известным писателем. У него было прозвище «Папа», и довольно быстро я взял его себе в отцы. За эти годы ему не раз пришлось выполнять свои родительские обязательства, и теперь он был рад встретить своего приемного сына, не нуждающимся в наличности. В доказательство своей привязанности и благополучия я решил закатить вечеринку в своих бесполезных и очень дорогих апартаментах.

В один из своих ежедневных визитов в больницу я поделился с Пинки своей идеей, и она согласилась при условии, что я тайком притащу ей бутылку шампанского. Она призналась, что у нее в платяном шкафу спрятаны десять бутылок виски и восемь – джина. Это был неиспользованный ею винный паек за десять месяцев моего отсутствия.

Виски и джин любезно включали в состав пайков, хотя бренди и шампанское можно было легко купить по тридцать долларов за бутылку. В день вечеринки я купил стеклянное ведро для коктейля, ящик шампанского, немного бренди и полдюжины свежих персиков. Я замочил персики в бренди и залил все это шампанским. Все было готово.

Устоять перед дармовой выпивкой и встречей с господином Хемингуэем было невозможно. В Лондоне перед началом военной операции собрались буквально все, и каждый счел нужным прийти ко мне на вечеринку. Пили виски, шампанское и бренди. Джин тоже пили.

Почетный гость сидел в углу и болтал с моим другом-доктором о «доброкачественной опухоли», или «паразитарном сикозе», заставившем его отпустить бороду.

К четырем утра мы добрались до персиков. Бутылки опустели, ведро тоже, гости стали постепенно расходиться. Доктор предложил отвезти Хемингуэя в отель. Я доел персики и пошел спать.

В 7 утра зазвенел телефон. Звонили из больницы. Сказали что-то про Хемингуэя и попросили прийти в реанимацию. Там на операционном столе лежали все 215 фунтов Папы. Череп у него был расколот, вся борода в крови. Врачи собирались вколоть ему наркоз и начать сшивать голову. Папа вежливо поблагодарил меня за вечеринку и попросил присмотреть за доктором, который врезался в цистерну с водой по пути в гостиницу и, очевидно, тоже был ранен весьма серьезно. Еще он поручил мне сообщить его детям в США, чтобы они не верили газетам: с их отцом все не так уж плохо. Папе наложили 48 маленьких швов, и его голова стала выглядеть, как новая.

В реанимации, услышав, что я называю его «папой», меня стали называть мистером Капой Хемингуэем.

* * *

Стоял конец мая. В Англии светило жаркое солнце, начало кампании все откладывалось и откладывалось, больницы уже перестали забавлять. Я любил Пинки, но хотел бы уехать на войну и вернуться тогда, когда она сможет встречать меня на вокзале. Мне надоело шататься по городу и ходить в больницу, где Пинки сидела взаперти, окруженная цветами и медсестрами. Ей все это надоело еще больше, чем мне.

Наконец ее выпустили при условии, что она проведет не менее двух недель в