Пишите мне на медсанбат - Людмила Петровна Дробинская

несколько хирургических отделений. Изрядно пополненный медицинским имуществом, укомплектованный врачами и сестрами, госпиталь имел все основания через некоторое время превратиться в первоклассное учреждение для лечения раненных в живот и грудную клетку.　

Но пока до первоклассности было еще далеко. В здании не работали водопровод и канализация. Дом был захламлен, стены покрывала толстая ледяная корка, в окнах не было стекол.　

И снова медикам — и врачам, и сестрам, и санитаркам пришлось взяться за кирки и лопаты. Вместе со всеми работали начальник и комиссар госпиталя. На ладонях у многих появились пузыри, но их старались не замечать, а когда становилось невмоготу, молча перевязывали друг другу руки и продолжали трудиться. Жаловаться на боль, недомогание по неписаным законам военного времени считалось неприличным. Все понимали, что ссадины, распухшие руки, боль в мышцах уставшего тела ни в какое сравнение не идут со страданиями тех, кто в такой мороз находится под открытым небом на переднем крае.　

Чтобы развернуть госпиталь в течение недели, потребовалось огромное напряжение сил. Работали много, упорно.　

К концу шестых суток из тонких труб, выведенных в окна, повалил дымок. Вокруг железных печурок собрались люди, протягивая к огню израненные, отяжелевшие руки. Когда работа завершилась и госпиталь почти подготовили к приему раненых, все особенно остро почувствовали страшную усталость.　

Еще много недель подтаивал тонкий ледок под окнами. С отсыревших стен капала вода, но наступило время, когда мало что напоминало о бывшей здесь школе, разве что стоявшая в углу коридора классная доска.　

Когда госпиталь на Мартыновской улице вступил в строй, начсанарм приехал туда вместе с членом Военного совета армии бригадным комиссаром И. И. Смирновым. Высокий, широкоплечий, с гладко выбритой головой, Смирнов неторопливо ходил по палатам, беседовал с ранеными и персоналом.　

— Вы просто здорово поработали, — сказал госпитальным работникам бригадный комиссар. — Большое вам всем спасибо. Военный совет верит, что ваш госпиталь станет образцовым медицинским учреждением.　

Смирнов спросил у меня — укомплектован ли госпиталь медицинскими кадрами, аттестован ли командный состав. Узнав, что с кадрами пока благополучно, он, приветливо простившись, уехал, пообещав ускорить присылку госпиталю недостающего инвентаря и дополнительных пайков для хирургических бригад.　

В госпитале были хорошие врачи и сестры, но не хватало опытной старшей сестры — организатора всей работы среднего и младшего персонала. Пришлось мне обратиться в отдел кадров санитарного управления фронта.　

— Хорошими старшими сестрами не рождаются. Их воспитывают годами, — назидательно сказал мне в отделе кадров военврач второго ранга М. Е. Буркат. — Но ничего, потерпите немного, постараюсь помочь. А сейчас в резерве нет ни одной подходящей кандидатуры.　

Разыскиваемая старшая сестра госпиталя неожиданно нашлась буквально через несколько минут после того, как я вышла из Инженерного замка. В высокой, сутуловатой женщине в подшитых валенках и темном платке, медленно идущей мне навстречу, я признала жительницу Пушкина, бывшую старшую сестру больницы имени Семашко Антонину Васильевну Сергееву, замечательного организатора, приветливого, доброго человека и неутомимую общественницу. Антонина Васильевна, как оказалось, только что выписалась из больницы — тяжело болела дистрофией. Она с радостью приняла мое предложение работать в полевом госпитале. Мы тут же вдвоем вернулись в санитарный отдел. Буркат немало удивился нашему появлению, выслушал меня, недоверчиво поглядывая на расхваливаемую мною бледную ослабевшую женщину, но дал «добро».　

Через два часа Антонина Васильевна отдыхала в моей комнатушке в селе Рыбацком, пока я мучительно думала, чем накормить дорогую гостью.　

— Хотите повидать Костюкова? — спросил меня Кондратьев, когда я привезла в госпиталь Сергееву. — Паренек поправляется. Кто-то проболтался, что отец его был в госпитале. Теперь все допытывается, куда его перевезли и жив ли он. Придется перед выпиской сказать ему правду.　

Вместе с Кондратьевым и Лицинской мы прошли в палату.　

Я сразу узнала юного Костюкова, худенького мальчика с длинной шеей и огромными бездонными глазами взрослого человека. Он доверчиво улыбнулся начальнику госпиталя и врачу Лицинской, а на меня посмотрел с каким-то недоумением — это еще кто сюда явился?..　

— Ну, Ленин, как твои дела? — спросил Кондратьев, приподняв край наклейки на его животе. — Живот мягкий, еще держится небольшое воспаление на коже, но оно скоро пройдет. Покажи язык. Отлично! Как нога, отмороженный палец?　

— Болит нога, особенно по ночам. Все больше палец. Да еще болят места уколов, вот здесь, — сказал сердито Леня и нахмурился, — Здорово колют сестры! Живого места скоро не останется.　

— Ну, Ленечка, ты мне сегодня определенно нравишься, хотя и стал ворчуном. Дело идет к выздоровлению. Еще немного, и выпишем в батальон выздоравливающих. Да, кстати, сколько тебе лет? Я что-то позабыл.　

— Восемнадцать, — не очень уверенно ответил Костюков. Лицинская улыбнулась и отвернулась к окну.　

— А если правду? — Кондратьев снял очки, посмотрел вначале на него, а потом на меня, близоруко щурясь.　

— Сказал восемнадцать — и все. — Леня стал заметно волноваться. Помолчав, добавил поспешно: — Может, и нет восемнадцати, так вы что, домой пошлете? Все равно убегу на фронт.　

— Смотри какой… «Убегу». Чтобы больше не слышал от тебя «убегу», а то действительно вместо батальона выздоравливающих прямиком домой отправлю. Понял? — Кондратьев потрепал Костюкова по короткому ежику волос и продолжал обход.　

— Пить! — простонал больной на крайней койке у окна. — Пить, пить! — подхватили с разных коек. Лидия Ивановна Лицинская подходила то к одному, то к другому, подносила к пылающим жаром губам поильники с водой, всматривалась в обложенные языки, вслушивалась в тяжелое дыхание, расспрашивала о самочувствии, гладила горячие бритые головы, покрытые испариной, говорила тихо, уверенно, что опасность миновала, надо только держаться бодрей, бороться за жизнь.　

В госпитале шла обычная жизнь. Раненым переливали кровь, вводили сердечные лекарства, глюкозу, поили вином, чистили обложенные языки, перестилали кровати, обтирали камфорным спиртом уставшие от долгого лежания спины. Кормили с ложечки, поддерживали добрым человеческим словом, писали письма родным, рассказывали о делах на фронте.　

…И вот я опять в госпитале Кондратьева: собираю материал для доклада Военному совету о лучших людях, чьими усилиями сделано так много для наших раненых.　

Вместе с комиссаром Дранишниковым обходим палаты большого отделения для раненных в живот, разговариваем с персоналом и больными. Сам комиссар чувствует себя плоховато — нарастает одышка. Его внимание привлекло расстроенное лицо одного из молодых бойцов — пулеметчика, раненного под Красным Бором. Он, оказывается, получил письмо из Ленинграда — от голода умерли его мать и сестра, а племянника взяли в детский дом.　

Что сказать ему, чем утешить, какими словами смягчить горечь утраты?　

— Слезами горю не поможешь, сынок, — тихо сказал пулеметчику комиссар, — кто из нас, блокадников, не потерял своих родных! Возьми себя в руки и быстрей поправляться. Мы должны за все