Мастер серийного самосочинения Андрей Белый - Маша Левина-Паркер

был, несомненно, образцом, которому завидовал и которого боялся каждый из братьев. В акте поедания они осуществляют отождествление с ним, каждый из них усвоил себе часть его силы».

Затем он проводит параллель с современными невротиками:

<…> объединившиеся братья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые мы можем доказать у каждого из наших детей и у наших невротиков, как содержание амбивалентности отцовского комплекса. Они ненавидели отца, который являлся таким большим препятствием на пути удовлетворения их стремлений к власти и их сексуальных влечений, но в то же время они любили его и восхищались им[276].

Мифическая первобытная орда Фрейда (не столько исторический факт, сколько теоретическая модель) представляет гипотетическую схему зарождения тяги к отцеубийству. По Фрейду, и у современных невротиков отцовский комплекс не умирает со смертью отца, а продолжает действовать. У дикарей он проявляется, с одной стороны, в преклонении и страхе перед тотемом, с другой, в периодически повторяющихся ритуальных убийствах и поеданиях тотема, заменяющего отца:

Религия тотемизма обнимает не только выражение раскаяния и попытки искупления, но служит также воспоминанием о триумфе над отцом. Удовлетворение по этому поводу обусловливает празднование поминок в виде тотемистической трапезы, при которой <…> вменяется в обязанность всякий раз заново воспроизводить преступление убийства отца в виде жертвоприношения тотемистического животного <…> Сыновье сопротивление также снова возникает отчасти в позднейших религиозных образованиях[277].

У современного невротика, не убивавшего своего отца, но подсознательно желавшего ему смерти[278], комплекс проявится после смерти отца в форме позднего послушания, чувства вины, возвеличивания умершего и следования его заветам.

Если продолжить фрейдовскую логику, можно предположить, что у современного культурного невротика, кроме чувства вины, может проявляться и потребность в периодическом символическом воспроизведении ритуального убийства отца – в замещающих ритуал навязчивых акциях, как, например, серийное профанирование отцовских образов в романах Белого.

Фрейд полагает, что именно после смерти близкого человека амбивалентные чувства невротика выходят наружу:

Мы не может отказаться от бессознательной враждебности, как от постоянно действующего и двигающего мотива. Это враждебное душевное движение к самым близким, дорогим родственникам при их жизни не проявлялось, т. е. не открывалось сознанию ни непосредственно, ни посредством какого-нибудь заменяющего его проявления. Но это стало уже больше невозможным с момента смерти одновременно любимых и ненавистных лиц: конфликт обострился[279].

Трудно не провести параллели между «отцовским комплексом» по Фрейду и моделью беловского воссоздания отцовских образов. Белый, как под микроскопом разглядывающий отца, подвергающий его публичному осмеянию, создающий зачастую не портрет, а чучело-тотем, тем самым совершает серию символических убийств отца – эквивалент сжигания чучела в воображении. Создается впечатление, что такой ритуал служит выходом детских патрицидных импульсов и замещением реального отцеубийства. В романах Белого черты отца методично предаются препарированию и последующему отрицанию-умерщвлению.

Фрейд отмечает, что невротические симптомы двойственны: «<…> они, с одной стороны, являются выражением печали, а с другой – очень ярко выдают то, что хотели скрыть, – враждебность к покойнику»[280]. У Белого реализация комплекса продуктивна – способствует созданию уникальных произведений.

Гипотеза Фрейда подсказывает гипотезу для объяснения связи между детской травмой и навязчивой идеей отцеубийства. По ряду примет, рассыпанных в Котиковой дилогии, Котик–Боренька принимал сторону матери: к ней приползал на карачках, ластился, как собачонка, ей вилял хвостиком, ей старался угодить. Отец же, судя по всему, несколько пугал мальчика: непонятный, большой, шумный, неблизкий (и подарки его неблизки: например, букварик – «наука без звука»): «Боюся я папочки: грозен бывает он»[281]. При таком раскладе мамочка периодически дает понять, что супруг ей действует на нервы и мешает. Психологически это означает, что в какие-то моменты, в каких-то проявлениях – лучше б его тут сейчас не было. Можно предположить, что ребенок заражался от матери таким настроением. Но у ребенка, которому неведомы нюансы взрослой жизни и оттенки отношений, оно формируется как безоговорочное: лучше б отца вовсе не было (в текстах этого в явном виде нет, но в жизни могло быть). Повзрослевший Белый отца оценил и полюбил. Но когда сын начал понимать и открываться, отец умер. Белый недообщался с отцом. В его жизни со смертью отца образовалась огромная дыра. То хорошее, что между ними складывалось, осталось нереализованным – все плохое, что было до того, застряло в памяти, в сознании и подсознании. Логично предположить, что остался острый комплекс вины, осталось желание исправить несправедливое отношение, повиниться – а сделать это уже невозможно. Но нелюбовь к отцу тоже где-то осталась. И осталась потребность объяснить – отцу, себе, богам – что в отце вызывало желание сделать так, чтоб его не стало. И писатель, кажется, точно по Фрейду, в своих произведениях раз за разом пытается разобраться в этом клубке комплексов, по ходу дела раз за разом разоблачает отца, раз за разом разоблачает себя и таящиеся внутри ужасные помышления.

Вот в чем видится связь двух логически различных тем, детской травмы и патрицида. Такую связь подразумевает (хотя прямо не называет) Ходасевич.

Патрицидом, однако, тема отца у Белого отнюдь не исчерпывается.

Личности отца в глазах Котика

О фабуле Котиковой дилогии

Называть «Котика Летаева» произведением бесфабульным стало чуть ли не общим местом; так же почти воспринимается и «Крещеный китаец». Но, несмотря на отсутствие выраженной фабулы в традиционном смысле, можно выделить линию развития повествования. Назвать сагу о Котике повестью «ни о чем», было бы преувеличением. Сложно и фрагментарно, но все-таки каждая из этих книг кое-что рассказывает. Не историю событий с завязкой, последовательным развитием и развязкой, но все-таки рассказывает о некоем явлении в развитии.

Шкловский о «Котике Летаеве», «Преступлении Николая Летаева» и «Записках чудака» говорит: «<…> движение сюжета взято элементарно; можно сказать, что в действительности сюжета нет, есть одна фабула: человек живет, растет, старится»[282]. Если фабула есть – как может не быть сюжета? Фабула же каким-то образом передается. И второе: «человек живет, растет, старится» – фабула (формула) традиционного жизнеописания, но не этих трех книг Белого. Вот чего, особенно в «Котике Летаеве», нет – традиционной фабулы. Будем считать, что Шкловский это имел в виду, а не отсутствие сюжета (и это согласуется со сложившимся употреблением терминов и с тем, как сам Шкловский употреблял термин сюжет в своем анализе сюжетосложения).

Сам Белый в предисловии к не состоявшемуся в 1928 году изданию дает краткое пояснение: «<…> первая глава “Котика” зарисовывает этот скарлатинный период; вторая – месяц следующий, т. е. выздоровление; и лишь с 3-ьей главы обычное начало “первых лет жизни” <…>»[283]. Это можно сказать скорее об автобиографической основе, чем о фабуле или сюжете. Первая глава – не о скарлатине, вообще не о болезнях; болезни лишь кратко упоминаются. Вторая – не о выздоровлении. И нет ничего обычного в последующих описаниях начала сознательной жизни. Болезни, лечения, внешние события описаны очень мало. Основное происходящее – не в семье, не в доме, не в окружающем мире, а в голове Котика. Фабула – становление сознания ребенка. В образах самого произведения – преобразование роя в строй. Не столько роя внешнего мира, сколько мира внутреннего, роящегося в сознании. Основная линия развития – развитие восприятия мира, через восприятие слов. Происходящее в мире – фон и стимулятор происходящего в голове.

Роман этот сравним с исследованием, и автор его – с исследователем. Что на научность Белый всерьез не претендует – не важно; он претендует на большее – на истину. Предмет исследования – зарождение и начало становления человеческого Я. В отношении общих законов процесса Котик, при всей его необыкновенности, представляет не исключительный случай, а общий для всех людей, всех детей: он бродил в мифах и бредил «как все»[284].

Белый называл две темы «Котика Летаева», но они, кажется, сливаются в одну –