Певец Волги Д. В. Садовников - Дмитрий Николаевич Садовников

class="p1">Да на прикащика-то с кулаками, а не ударил, потому тот тоже из благородных. Так он кулаки-то все об стол оббил.

— Живо тройку!

И поехал в город за Петром, мельником. Приходит на его фатеру.

— Что ты, — говорит, — Петряй, меня покинуть хочешь?

— Нет, барин, это видно вы хотите, а я нет. Уж видно божья воля на то! Уж видно царю надо послужить; вам довольно послужил.

— Нет, Петряй, поедем со мной.

— Нет уж, барин, я по вашему желанью видно здесь останусь. Трудно в лодчёнке, барин, отчаливать от берегу: страшна середина, а когда переедешь реку, то все равно: земля-то что там, что здесь, и трава-то так же растет.

— Будет ломаться, Петряй, поедем!

— Нет, барин, оттолкнулся в лодке, без весел, так водой унесет, не догонишь. Иду охотой служить! Простимся!

Барин и так и сяк; не едет. На хитрости барин пустился: подговорил молодцев с ним гулять, денег на это дал. Они его напоили да и опохмеляли все время, покуда приемка-то шла, а как кончилась, барин и говорит:

— Будет, по́пил городского-то вина! Поедем работать!

— Нет, барин, я в солдаты иду!

— А коли, — говорит, — гордыбачить будешь, так я тебя в полиции выпороть велю!

Ну, он розог-то испугался и поехал. В один месяц Петр Васильич ему три мельницы справил, а одна до весны осталась. Спрыг-трава ему да моргулютки помогали.

Достал он спрыг-траву в Жегулевских горах, на самой на вершинке. Там озера есть, и в этих озерах нет ни одного червячка, и от ветра озера никогда не колышатся. Вода в них словно стекло, и скрозь нее все видно, что есть на дне. Только такое озеро не скоро найдешь; иные его ищут по месяцу, да не находят. Спрыг-трава там и растет. Цветет спрыг-трава на Ивана Купала, в полно́чь. В эту ночь все дно озера видно: жемчуг, словно жар горит, индо в небе от него зарево стоит. Серебро, золото и каралы на дне — все есть. Каралы и черные и красные, и все вы́чужены. Итти за спрыг-травой, надо молитву особую знать, а то в клочки разорвут; и итти надо не оглядываясь, а то от черных не сдобровать. Доставать спрыг-траву больно мудрено, и при этом страх большой. Рассказывал Петр Васильич про себя, как доставал, так:

— Накануне Купалина дня вымылся я, говорит, в бане, как можно чище, надел чистую рубаху и штаны, и ничего не ел, а молился богу. Заснули все в деревне, я и пошел к тому месту, где озеро. Пришел туда раньше полуночи, встал и стою, дожидаюсь, слушаю что будет. Вот слышу шум по лесу страшный, какие-то звери дерутся; в другом месте стук, чего-то делают, потом словно земля вся начинает кончаться. Стою я дрожкой дрожу, а сам все молитву творю. Волосы дыбом у меня, и я ни жив, ни мертв. Вот слышу страшный шум и треск по́ лесу; потом вдруг набежал ви́хорь страшный и все осветилось. Пришла полночь, папоротник расцвел. Я схватил несколько цветов с правой стороны, завернул их в беленький платочек, повернулся на правую сторону и пошел. Откуда ни возьмись два жандарма, на меня саблями так и машут.

— Брось, — кричат, — а то голову долой!

И за руки хотят схватить, а не хватают. А траву-то я завернул, да — под правую мышку. Долго они приставали, приказывали бросить и пропали. Потом начальники явились, с светлыми шапками, с саблями тоже, и начали опять приставать:

— Брось, — говорят, — а то голову долой сейчас снесем!

Долго стращали, после тоже бросили. А я все иду. Вижу вдруг около меня война началась; такая пошла, что резня беда! Из пушек так и палят, раненые валятся и кричат мне:

— Из-за тебя проливаем кровь! Брось!

Потом и это пропало. Вижу — зажгли нашу деревню. Горит она передо мной, и вот вижу свой дом, как он горит, и семья моя горит там, а черные-то все кричат:

— Не пускай! Не пускай его-то родню! Пускай горят там! Он не бросат!

И вот запылала передо мной вся деревня. Ветер так и воет, бревна подкидывает кверху и уносит далеко, а я иду среди самого пожара. Все мне кричат и умоляют бросить эту траву.

— Мы, — говорит, — через нее погибаем!

Вдруг около меня проваливается земля, а я остаюсь на одной кочке, а то все водой заливает. Как шагнешь, так и в воде, а остановиться нельзя, не то как раз разорвут. Буря на воде страшная: волны эти так и хлещут выше избы, а потом снег пошел с бурей, кочка качается… Вдруг пропало все, и появилась высокая каменная стена, и в ней воткнуты копья, прямо перед глазами, того гляди выколют. Потом и это пропало; показалось, будто солнце падает на землю, и земля горит страшным пламенем, народ тоже горит и стонет, кричит и просит бросить спрыг-траву.

— А то, — говорит, — измаялись наши душеньки.

Наконец все сгорело, ничего не видать, только одно пламя, да я на кочке стою и все иду. Огонь этот всего дольше продолжался; потом явилась целая толпа монахов, встала передо мной, и просит кинуть цветок папоротника; так вот и увещают не губить свою душу в таком грехе. Как только я дошел до своих ворот и взялся за скобу, все пропало, а как вошел во двор, так опять ко мне пристали.

— Не отстанем, — говорят, — если не бросишь!

Представили мне ад, где мучаются грешники, и где я себе место приготовил. Ужась как там маются, а мне всех хуже. Они и говорят:

— Если бросишь, то вот тебе место в раю и такая хорошая жизнь, что сказать нельзя.

Смотрю я: лес зеленый, пташки на разные голоса поют, заслушаешься. Я было уж бросить хотел, да петухи спели, они и провалились. Очутился я в избе весь вымоченный: роса в ту ночь была сильная, а я за кусты задевал, шел.

С разрыв-травой больно хорошо ходить: в ночь и в полночь ничего не случится, везде ходи. Идет, бывало, Петр Васильич на мельницу, а ключи у прикащиков; подойдет с этой травой: и замок сам отпирается. Моргулюток-то этих спрыг-трава служить заставляет хорошо. Если что́ сломать на мельнице надо, они сейчас сломают. Мельник этот и лекарем был: бесов выгонял, и брал за это мало. Верст за триста привозили к нему. Когда к нему бесноватого, бывало, везли, так бес-то за пятнадцать верст чуял Петра Васильича и кричал:

— Зачем вы меня везете к этому подлецу?

Ругательски его ругал; а как, бывало, выйдет Петр Васильич,