Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

так нас с тобой радовало в его книге, зритель не увидит этих немецких безработных инженеров, не увидит смерть Нунбаха, не увидит…

Спектакль продолжался долго. К концу его я почувствовал себя виноватым во всём.

– Выспись! – сказал Мейерхольд. – Завтра начнём всё с самого начала.

Сердце моё билось. Мы с тобой! Я с самим Мейерхольдом!»

Райх безоговорочно поддерживала Всеволода Эмильевича в борьбе за своё право на самобытность, за новые пути в развитии любимого детища – ГОСТИМа. Зинаида Николаевна решилась, казалось бы, на невозможное – написала отчаянное и дерзкое письмо Сталину: «Я с Вами всё время спорю в своей голове. Всё время доказываю Вашу неправоту в искусстве. Я в нём живу больше 20 лет; Толстой (простите, что, почти как Хлестаков, я говорю – “и я”) писал статью об искусстве 15 лет; Вы были заняты не тем (искусство – надстройка) и правы по тому закону, который Вы себе поставили…»

…Интересная и насыщенная «другая жизнь» Зинаиды Николаевны Райх была прервана закрытием Государственного театра имени Мейерхольда и арестом его основателя и руководителя. А затем кому-то потребовалось лишить её жизни (вопрос тёмный и нерешённый до сего дня). Словом, сознательная жизнь красивой и неординарной женщины началась с драмы (С. Есенин) и закончилась трагедией, что в общемто было характерно для второй половины 1930-х годов: нет человека – и проблемы нет для властей предержащих.

Глава 3. «Каждый за себя»

«Ты одного его любишь». С отъезда жены в Орёл Есенин не видел её почти год. Не удивительно, что в марте 1919 года он загулял. Его избранницей была Екатерина Эйгес, женщина 29 лет. Но выглядела она значительно моложе, и, как говорится, всё было при ней: брюнетка, маленькие красивые руки, чётко очерченная фигура, плавная походка.

Катя происходила из еврейской семьи, но никаких еврейских традиций в её быту не было. Её отец, земский врач Р.М. Эйгес, за участие в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов получил чин действительного статского советника. Мать хорошо знала немецкий язык; в её переводе неоднократно выходили «Страдания юного Вертера» Гёте. Старший брат Кати был композитором, другой – живописцем.

Эйгес, десятый ребёнок в семье, ещё до революции окончила математический факультет Московского университета, но свою жизнь связала с поэзией. Училась на Высших литературно-художественных курсах и работала в библиотеке НКВД. Жила Катя в гостинице «Люкс», приспособленной под общежитие Народного комиссариата внутренних дел. В её распоряжении были большая светлая комната, стол и телефон.

Екатерина Эйгес

– В начале весны, – вспоминала Катя, – я отнесла свою тетрадь со стихами в Президиум Союза поэтов. Там за столом сидел Шершеневич, а на диване в свободных позах расположились Есенин, Кусиков, Грузинов. Все они подошли ко мне, знакомились, спросили адрес.

О Сергее Александровиче Эйгес кое-что знала:

– Однажды по дороге со службы я увидела в окне книжного магазина книжечку стихов Есенина «Голубень». Я купила её и сразу почувствовала весь аромат есенинских стихов.

После официального знакомства поэт не замедлил предстать перед Катей в её личных апартаментах:

– Через несколько дней в двери моей комнаты постучались. Это был Есенин. Он был тих и скромен, держался даже застенчиво.

Для более близкого знакомства Сергей Александрович рассказал даже о своём появлении в 1915 году в Петрограде. Это была его любимая тема в плетении мифотворчества о себе. Вскрывая причину рождения есенинских баек, Захар Прилепин писал: «Что-то в этом было крестьянское, чуть лукавое, почти сказочное: явился из ниоткуда, обхитрил всех и теперь, глядите, стал первым; где они – все те, кто смотрел на него свысока?»

Есенин в это время (март 1919 года) жил с Мариенгофом в Богословском переулке, 6. Этот дом и здание гостиницы «Люкс» стояли углами друг против друга, что очень способствовало сближению новых знакомых.

– Нельзя было выйти из дома, – вспоминала Эйгес, – чтобы не встретиться с парой: один, более высокий, – Мариенгоф, другой, пониже, Есенин. Увидев меня, Есенин часто подходил ко мне. Иногда он шёл окружённый целой группой поэтов. Разговаривая с шедшими рядом с ним поэтами, Есенин что-то очень горячо доказывал, размахивал руками. Он говорил об образе поэзии – это была его излюбленная тема.

– Когда же он пишет стихи? – удивлялась поэтесса. – Вероятно, ночами. Домашней жизни у него не было: где-то он и Мариенгоф пьют чай, где-то завтракают, где-то обедают…

О семейной жизни Сергея Александровича Эйгес узнала от него самого. Как-то он вынул из кармана пиджака фотографию девочки с большим бантом на голове и пояснил новой подруге:

– У меня, Катя, есть жена, но я сней не живу. Ещё у меня, Катя, есть дочь, но видел я её только на фотографии. Но главное, Катя, на сегодня, – мой имажинизм. Ты видишь мою жизнь, иной она не станет.

Есенин оказался человеком целеустремлённым: поэзия, мировое признание и ни шагу в сторону. Рассказывая Мариенгофу о своём приезде в 1915 году в столицу, посмеивался над неожиданными покровителями:

– Говорил им, что еду в Ригу бочки катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург на денёк, на два, пока партия грузчиков подберётся. А какие там бочки – за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом.

А в конце своего осознанного бытия поэт восклицал: «Пусть вся жизнь моя за песню продана!» И это была не поэтическая поза, а твёрдая констатация итогов короткой жизни в эфемерном мире поэзии.

И Эйгес приняла эту жажду самосожжения пока ещё только известного поэта. Катя была охвачена высоким чувством и следила за каждым шагом любимого:

«Кроме встреч ещё были какие-то постоянные напоминания о нём. То я вижу на улице афишу о выступлении с его фамилией, то, работая в библиотеке, я постоянно натыкаюсь на его фамилию, разбирая какие-нибудь журналы или газеты. Это были или его стихи, или критика о его стихах.

Много писали о его стихах в провинциальных газетах или журналах, которые мы получали в библиотеке. Раскрывая газету, я машинально искала букву “Е” и действительно наталкивалась на его имя. Вот что-то написано о нём, и я с жадностью прочитываю. Ведь это было время подъёма его славы».

О нём говорили, писали, ходили на его выступления. Если не все проникались чувством его стихов, то многие шли ради любопытства послушать, повидать то, о чём так много говорят. Он и сам чувствовал и любовь, и поклонение, и влияние, которое он производил на молодых поэтов. Иногда он говорил про молодёжь: «Меня перепевают». Но был этим доволен.

Поэт был бесцеремонен. Правил приличия для него не существовало, полагал: что хорошо ему, то радостно