Гильдебрандт-Арбенина Николаевна - «Девочка, катящая серсо...»

Всякое искусство, близкое наивному, так или иначе вызывает сомнения в подлинности: нет ли здесь стилизации, эстетства, подделки под неискушенность? С одной стороны, Ольга Гильдебрандт действительно была актрисой по образованию, нигде не училась живописи и, судя по ее дневникам, не стремилась в своих картинах решать какие-то определенные художественные задачи. Мир, который она так прилежно воспроизводит от картины к картине, полностью рожден ее эмоциями и воображением; ее вещи (если не говорить о технической стороне) едва ли можно сопоставить с документальными зарисовками участников группы «13» (будь то даже произведения таких лириков, как Сергей Расторгуев или Борис Рыбченков). Не случайно на первый взгляд «девические» сюжеты Ольги Гильдебрандт рождают ассоциацию с прозой Лидии Чарской и ее идеально-мифологическими образами сестер, подруг etc.; в атмосфере этих работ есть то, что современник иронично, но очень метко окрестил «конфирмацией». Восторженность по отношению к «взрослому» миру и немного преувеличенная таинственность мелочей — как при игре в куклы, когда наряды персонажей или сюжетные коллизии оказываются важнее самих персонажей. Девочки Гильдебрандт могут на самом деле не ехать к морю, но они обязательно наденут дорожные шляпки и поставят у окна чемоданы. Они могут рассматривать фламинго в зоопарке или рисунок на китайской ширме, но с таким торжественным видом, словно находятся на светском рауте.

Этот прием лишает смысла любое буквальное истолкование сюжета, и именно здесь лежит главное противоречие между искусством Ольги Гильдебрандт и наивной живописью. Вместо тщательного детского «перерисовывания» или стремления к точной детализации видимого мира (свойственного, например, некоторым натюрмортам Анри Руссо) Гильдебрандт изначально изобретает фантастическую среду, очень приблизительно связанную с реальностью. Живопись становится увлекательной игрой, может быть, игрой литературной; больше того, вся мягкая прелесть и тайна сюжета видятся автором откуда-то со стороны, словно из другой вселенной.

О. Н. Гильдебрандт. Две дамы на прогулке. Набросок на обороте библиотечной карточки. Чернила, перо. Собрание Р. Б. Попова (Санкт-Петербург) сюжета видятся автором откуда-то со стороны, словно из другой вселенной.

Легкая отстраненность от собственного же придуманного мира могла быть унаследована Ольгой Гильдебрандт еще в детстве от Сомова и Бенуа. Как и поэты серебряного века, мирискусники оказали на нее ощутимое влияние, и она не раз подчеркивает это в воспоминаниях. «В период моего „второго“ детства (т. е. лет 13–14) я дышала и думала „Аполлоном“, как воздухом, — и на мои позднейшие годы этот журнал наложил какой-то светлый отпечаток, а ко всему „анти-Аполлоновскому“ я была, невольно, враждебна»[10].

Романтизация детства у Гильдебрандт (воспетая Лившицем «девочка, катящая серсо») действительно имеет свои аналогии с «сочиненными» боскетами и конфетти сомовского XVIII века. Но более определенным источником ее живописи все-таки будут не мирискусники, а художники объединения «Голубая Роза» (1907), которые, сохранив все ту же волнующую театральность, поставили в своем искусстве задачу неопримитивизма.

Подчеркнуто несмелая линия, декоративность деталей и наивно-праздничные сюжеты соединились у голуборозовцев в особенной поэтике, одинаково далекой от салона и галантного искусства. Таковы «Маскарад-фантош» и «Кукольная комедия» В. Дриттенпрейса, «Озеро фей» и «Сказки» М. Сарьяна, «Балет» Н. Сапунова, пасторали С. Судейкина, скульптурки П. Бромирского «Девочка» или «Девочка с птичкой»[11]. И надо сказать, что «детское» рисование художников «Голубой Розы», на фоне привычных публике fleurs artificiels эстетики «Мира искусства», неожиданно оказалось очень острым и даже слишком непосредственным приемом.

Вначале недоумевали современники: «А вот картины Миши, когда ему было всего семь лет. Виноват, это „сказки и сны“ Сарьяна, и мы принуждены взять более серьезный тон»[12]. Спустя много лет удивлялись искусствоведы: «…При пристальном рассмотрении раскрывается невысокий полет этой „загадочности“. Являясь следствием незрелости, а быть может, и ограниченности таланта, все эти качества в не меньшей степени обусловлены и неполнотой цели, неясностью задач»[13]. Проводя неверную, мерцающую линию, художник словно уподобляется медиуму, вкладывая в свою живопись уже не галантный изыск, а подлинно мистическое содержание, которое не всегда оказывается легко принять на веру. Трудность восприятия, конечно, в первую очередь была связана с отказом от каких бы то ни было условностей классической анатомии, а кроме того — со скрытым движением в сторону абстракции.

Природу этого особенного восприятия, пожалуй, точнее всех определяет А. Русакова, рассуждая о символизме у Павла Кузнецова: «Форма его картин была, вероятно, единственной возможной и естественной для него формой воплощения искомой сути чувств и ощущений, сути таких отвлеченных категорий, как любовь, нежность, тоска, таких неосязаемых, нематериальных понятий, как человеческая душа. Души <…> не могут иметь реальных черт лица или анатомически правильных тел <…>. Необходим только знак, выражающий понятие, цвет, передающий чувство, ритм, вводящий в мир ощущений»[14].

Живопись Ольги Гильдебрандт возникла почти через пятнадцать лет после опытов «Голубой Розы» и оказалась вовсе лишена символистского флера и стилизованности. Но и для нее эмоция и атмосфера оказались важнее «сделанности». Именно поэтому Гильдебрандт легко упрекнуть в инфантильности и дилетантстве, но точно так же возможно найти в ее искусстве философскую глубину, имеющую самые неожиданные аналоги и источники.

И вдохновители «Голубой Розы» (В. Борисов-Мусатов, П. Кузнецов, П. Уткин), и «комитет „13-ти“» (Д. Даран, Н. Кузьмин, В. Милашевский) были родом из Саратова, и Милашевский, как ученик Добужинского и ярый противник мирискусников, не мог не оценить в картинах Гильдебрандт сильное визионерское начало. Тем не менее и Милашевский, и Кузьмин стремились обосновать ее участие в группе «13» совсем другим путем, уводя воображаемое «генеалогическое древо» к французам: «Ольга Гильдебрандт нигде не училась, у нее нет художественного паспорта, но это подлинный цветок искусства, как Гис, Мария Лорансен, Hermine David»[15].

И снова эти сравнения оказывались одновременно и справедливы, и беспочвенны. Акварельные наброски Константина Гиса (1802–1892), хоть и несут в себе определенную литературную беглость, совсем лишены фантазийной непосредственности сюжетов Ольги Гильдебрандт. Кроме того, Гис начинал как рисовальщик-репортер, и, должно быть, с его помощью Милашевский хотел добавить работам Гильдебрандт «темпа» и «стиля „13“». Эрмин Давид (1908–1979), утонченная художница и дитя «парижской школы», как и Мари Лорансен (1883–1956), созвучна Гильдебрандт мягкой, женственной интонацией и романтической атмосферой пейзажей, но в ее композициях куда больше весомой определенности объемов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});