Михаил Булгаков в Художественном театре - Анатолий Миронович Смелянский

тихую, обоюдно гармоническую, безмятежную жизнь. Чехов давно исторически и справедливо признан автором МХАТ, а жизнь его в театре проходила трепетно, бурно: Чехов многого не принимал в спектаклях Художественного театра, и Художественный театр огорчался, они порою взаимно обижались друг на друга, но стремились проникнуть в существо творчества каждого. Шла настоящая, живая, творческая жизнь. Такая же настоящая, живая жизнь была и у Булгакова в Художественном театре»[1].

Именно об этом и хотелось написать книгу. О том, как рождается автор театра, как театр становится для него жизнью, в какой тугой узел эта живая жизнь закручивается. Сам Булгаков в «Записках покойника» сумел подняться над обидами и непониманием и увидеть свои отношения с Художественным театром с той широтой и свободой, когда «театральный роман» становится зеркалом историческим. Пусть его книга послужит для нас примером.

P. S. Все вышесказанное было предпослано первому изданию книги. Второе издание выходит спустя два с небольшим года. В иных случаях такой срок кажется несущественным, в нашем — он оказывается поистине «дистанцией огромного размера». 1987 и 1988 годы оказались переломными для судьбы булгаковского наследия в нашей стране. Опубликованы важнейшие произведения писателя, таившиеся в архивных недрах, — от «Собачьего сердца» и «Багрового острова» до «Адама и Евы» и письма «Правительству СССР». Вышла в свет большая часть эпистолярного наследия автора «Мастера и Маргариты». Опубликовано «Жизнеописание Булгакова», выполненное М. Чудаковой. Трижды прошли в Ленинграде международные Булгаковские чтения и на их основе выпущены научные сборники. Объявлено наконец первое отечественное Собрание сочинений Булгакова и четырехтомник его театрального наследия. Вот уж действительно — одни писатели умирают при жизни, другие начинают жить после смерти!

М. Булгаков, готовясь к жизнеописанию Мольера, подчеркнул в статье Е. Аничкова, а потом использовал в своей книге то место, где рассказывается о реакции Людовика на смерть автора «Тартюфа». Обеспокоенный возможными неудобствами похорон комедианта, король отдал распоряжение архиепископу Парижа: «Избежать и торжества и скандала». «Торжество и скандал» сопровождали литературную и театральную судьбу Булгакова при жизни. В жанре «торжества и скандала» проходит возвращение Булгакова в современную культуру. Долгожданный публикационный взрыв сопровождается невиданным всплеском околонаучных и окололитературных страстей. Булгакова раздирают на части, осваивают и присваивают. Несть числа душеприказчикам.

Новую литературную и общественную ситуацию приходилось учитывать только в том смысле, что она открыла возможность сделать более отчетливыми и аргументированными основные идеи, заявленные в первом издании книги. Открытый наконец архив писателя в Библиотеке имени В. И. Ленина позволил обнаружить документы, заново освещающие последний этап творческих взаимоотношений Булгакова и Художественного театра. В этом плане хотелось бы обратить внимание читателей на главу седьмую, которая называется «Уход». Она посвящена пьесе «Батум», а также судьбе Художественного театра во второй половине 30-х годов. Новая глава позволила, как мне кажется, яснее и точнее обосновать сюжет книги, в которой два неразрывных героя: драматург Булгаков и Московский художественный театр. Сравнительное жизнеописание высвечивает основания и причины многих и многих крупнейших проблем нашей театральной культуры, завязанных именно тогда, в 30-е годы. Как сказано в «Климе Самгине», сто лет коров доили — вот вам сливки.

Автор выражает сердечную благодарность всем тем, кто откликнулся на первое издание книги «Михаил Булгаков в Художественном театре», своими советами и замечаниями помог в доработке книги, в исправлении замеченных ошибок и неточностей.

Второе издание книги автор посвящает своим друзьям — актерам, режиссерам и драматургам Художественного театра, которые во многих отношениях были живой и поразительной «моделью» для понимания того, что происходило в стенах этого театра полвека назад.

Глава 1. «Этот мир мой!»

Киевский «карнавал»

Искусство Булгакова насквозь автобиографично. Это обстоятельство, особенно в первые годы возвращения мастера в литературу, приводило порой к неожиданным и странным смещениям. Опираясь на «Театральный роман», приходили, скажем, к выводу, что пьесу «Белая гвардия» принес в Художественный театр совершеннейший новичок, который никогда не пробовал себя на поприще драматургии, а «все величайшие тайны» сцены угадал и открыл каким-то волшебным образом. Помните знаменитое признание Максудова? «Раздавив в азарте блюдечко, я страстно старался убедить Бомбардова в том, что я, лишь только увидел коня, сразу понял и сцену, и все величайшие тайны. Что, значит, давным-давно, еще, быть может, в детстве, а может быть, и не родившись, я уже мечтал, я смутно тосковал о ней! И вот пришел!

— Я новый, — кричал я, — я новый! Я неизбежный, я пришел!»

Несмотря на соблазнительную стройность и красоту такого лирического толкования, приходится от него отказаться под напором многочисленных фактов, давно установленных исследователями. Автор «Белой гвардии», в отличие от автора «Черного снега», пришел в Художественный театр, имея за душой серьезнейший жизненный, литературный и театральный опыт. В своих решающих чертах он был порожден годами революции и гражданской войны. Но понимание театра, чувство театра, сценическая кровь, как скажет Булгаков позднее, формировались, конечно, раньше, в детстве и юности, в тех культурных генах, которые шли от семьи, дома, традиций (еще «не родившись»).

Как человек начинает играть в «волшебную коробочку»?

Когда начинают сниться театральные сны, в которых оживают канувшие в небытие люди и властно требуют воплощения?

Как формируется драматург?

В книге о Мольере Булгаков, отвечая на сходные вопросы, дает сжатый и вдохновенный очерк парижской театральной жизни, которая готовит великого комедиографа. Портрет объемный: образы двух обойщиков, мальчика и деда, заболевших «неизлечимой никогда страстью к театру», спроецированы на образ торгующего Парижа, который «тучнел, хорошел и лез во все стороны». Балаганы, рынок, фарсеры с набеленными лицами, вертясь, как в карусели, проплывают в глазах юного Жана-Батиста. Будущий автор «Тартюфа» окунается как бы в разные театральные воды. Отмечен придворный королевский театр с премьером Бельрозом, «разукрашенным, как индийский петух, слащавым и нежным»; упомянут трагик Мондори, потрясавший громовым голосом в Театре на Болоте. Однако самые впечатляющие строки отданы ярмарочному балаганному театру, расположившемуся на Рынке и у Нового Моста:

«Греми, Новый Мост!

Я слышу, как в твоем шуме рождается от отца-шарлатана и матери-актрисы французская комедия, она пронзительно кричит, и грубое ее лицо обсыпано мукой!»

Булгаков не оставил нам ни одной строки, в которой запечатлелся бы театр его собственной юности. Но нет никакого сомнения в том, что именно тогда, в Киеве, было завязано и воспитано то особое «шестое чувство» сцены, которое обнаруживается на самых глубинных, предрациональных уровнях восприятия театра. Лирический герой «Записок покойника» киевлянин Максудов ощущает, «как дышит холодом и своим запахом сцена».