Наталья Баранова-Шестова - Жизнь Льва Шествоа (По переписке и воспоминаниям современиков) том 1

С юности он [Шестов] был связан с народовольцами… Был момент, когда Н.К.Михайловский привлекал его к участию в своем журнале. Позже он изучал К.Маркса и стал одним из ранних его толкователей в Киеве. (Лундберг, стр.75).

Фондану Шестов рассказал:

Я был революционером с восьмилетнего возраста к великому огорчению моего отца. Я перестал быть революционером много позже, когда появился «научный, марксистский социализм». (Фондан, стр.62).

Трудно определить, когда именно Шестов перестал быть революционером и отошел от политики. Можно предположить, что в эпоху, которая будет рассматриваться в следующей главе (1891–1896), он уже отошел от марксизма и занимался литературой и философией. По духовному пути, пройденному Шестовым, впоследствии пошли Бердяев, Струве, Булгаков и некоторые другие. Все они в молодости были убежденными марксистами, а потом отвернулись от марксизма. В 1903 г. Булгаков опубликовал книгу, заглавие которой «От марксизма к идеализму. 1896–1903» характеризует духовный перелом, пережитый этой группой и Шестовым.

После окончания университета (1889) Шестов поступил на военную службу вольноопределяющимся. Короткое время он работал помощником присяжного поверенного в Москве. Вскоре (1891 или 1892) ему пришлось вернуться в Киев, ибо его отец запутался в делах и надо было спасать семейное предприятие. В Киеве он остается до начала 1896 г. Он работает в деле, много читает и продолжает заниматься экономическими и финансовыми проблемами. К этому времени, а может быть, и более раннему, относятся его попытки писать повести и рассказы. Шестов пишет в автобиографии:

Пробовал я писать повести и рассказы — написал немало, но эти работы не нашли доступа к публике. И я сам и те немногие друзья, которым я показал эти опыты, осудили их.

В архиве Шестова сохранились недатированные черновые рукописи десяти неоконченных рассказов. Они интересны тем, что, несомненно, содержат некоторый автобиографический элемент. Герои большинства этих рассказов — бедные талантливые юноши-идеалисты, мечтающие о том, чтобы «сказать новое слово и начать новое дело». По-видимому, сам Шестов в молодости мечтал о том же. Привожу отрывки из двух неоконченных рассказов. В них описывается в мрачных тонах гимназический быт. В обоих рассказах героя зовут Мировичем. В первом, без заглавия, Шестов описывает жизнь бедного гимназиста Мировича. Во втором, под заглавием «Не туда попал», молодой неудачливый писатель Мирович рассказывает свою жизнь. Повествование ведется от первого лица.

В пятом и шестом классе Мирович уже хорошо ознакомился с существовавшими в России «направлениями», и первым безусловным требованием ко всякому, претендовавшему на его уважение человеку была принадлежность к последнему направлению, стремление продолжать еще при Пушкине начатое дело русской интеллигенции. Он знал Онегина, Печорина, Рудина, Базарова, Нежданова, как последовательных носителей русской идеи, и требовал от современников стремления к выработке новой идеи, которая была бы для них тем же, чем идеи 20-40-60 и 70 годов были для перечисленных выше представителей литературных типов… Все размышления его сводились в конце концов к определению современного русского интеллигента. Идеалисты сороковых годов, реалисты-шестидесятники имели свое дело и сделали его… Что теперь нам нужно делать? Он не мог ни в первые годы юности, ни, как выяснилось впоследствии, и в зрелые годы, ответить на этот вопрос, но он глубоко был убежден в том, что ответ на этот вопрос есть и должен быть, что со временем он его узнает. Он нисколько не сомневался, что людям его времени нужно сказать свое новое слово и начать новое дело. Необходимо подсчитать оставленное предками наследство, и тогда все станет ясным. России, несомненно, предстоит великая будущность. Она осуществит те великие задачи, перед которыми оказалась бессильна Западная Европа — государства и народы которой пошли быстро по ложной, ведущей к погибели дороге… Он уже тогда с

гордой радостью ходил взад и вперед по комнате, декламируя известные стихи Пушкина:

Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный И рабство, падшее по манию царя, И над отечеством свободы просвещенной Взойдет ли наконец прекрасная заря?

Это четверостишие, говаривал он, было первым призывом гениального поэта к русской интеллигенции. И она успела откликнуться на эти великие слова. Она бодро работает, как работала с Белинским во главе над самообразованием и над выяснением предстоящей задачи. Сколько поработали люди 60-х годов над делом освобождения крестьян. Где еще, восхищался он, бывало, в упоении, можете указать вы нам акт столь великой государственной мудрости, как освобождение крестьян. Он благоговел перед Александром II и его сотрудниками в великих реформах…

Постоянное чтение наших лучших писателей привело его к тому убеждению, что всякое великое общественное дело предварительно обсуждается в литературе и что эта последняя является инициатором всякого нового общественного движения. Он видел, что литература нашего времени не могла выработать ясных и определенных задач. Он ждал того счастливого времени, когда «накануне» перейдет, пройдет и «наступит, наконец, настоящий день». В том, что этот день наступит, он не сомневался. Нужно только дружно, энергично, беззаветно отдаться великому делу служения обществу, т. е. как нужно теоретически — в литературе — вырабатывать программу деятельности. Поэтому дело пока сводится к литературной работе. Всякий человек, чувствующий в себе «душу живу», должен оставить в стороне все интересы и предаться исключительно общественному делу… (Рассказ без заглавия).

Очень рано, когда я был в четвертом классе гимназии, т. е. 13 лет от роду, вкоренилось во мне убеждение, что не писать я не могу и что я непременно стану хорошим писателем… Основной взгляд на литературу у меня уста-

новился уже в то время, и я свято, неизменно следовал своим детским верованиям, несмотря на всю «суровость» пройденной мною в последние 15 лет жизненной школы. Когда мне было 13 лет, я уже много прочел. Не говоря уже о Пушкине, Лермонтове, Гоголе и других наших классиках, я читал тогда уже иностранных писателей — Шекспира, Гете и даже менее крупных — Ауэрбаха, Шпильга- гена и т. п. Из русских писателей особенно полюбил я в то время Некрасова. Т. е. любил я и Пушкина, и Лермонтова, ибо я каким-то чудом избегнул господствовавшего в то время, даже среди гимназистов, отрицания Пушкина, должно быть потому, что успел прежде полюбить этих писателей, чем познакомиться с отрицательным направлением своих товарищей. Но и в Некрасове я высоко чтил любовь к ближнему, любовь к простому народу. Его поэзия санкционировала в моих глазах еще тот уголок правды, о котором мало говорили другие поэты. Вся поэзия представлялась мне тогда апофеозом правды, точнее добра… Я всегда думал, что жизнь есть не что иное, как постоянное стремление этого «добра» к победе над злом и что носители идеи добра постоянно увеличиваются в своем числе и победа их есть только вопрос времени. (Не туда попал).