И море, и Гомер – всё движется любовью… - Евгений Михайлович Голубовский

культ личности уничтожить не удаётся. И поклонников Кобы становится больше. Людям кажется, что из бед их может выручить «твёрдая рука»

Это ужасно, когда люди зовут управлять собой – страх.

Ну как им напомнить – ну хотя бы слова Высоцкого:

«…Я не люблю, когда стреляют в спину, но также против выстрелов в упор»…

Ма-ма! Ма-ма!

Вот уже 32 года не произношу это слово. Разве что во сне. А во снах всё чаще…

31 июля 2019 года ей было бы 111 лет. Немыслимые числа. А в памяти – молодая.

1941 год, мне четыре с половиной, мы сидим на насыпи и ждем поезд, на котором военные уступили нам одну из теплушек, чтоб забрать в эвакуацию. Я держусь за мамино платье. Мне кажется, что всю войну я держался за её руку, боясь потеряться в этой круговерти событий

Потом стеснялся, что держусь за маму. Теперь стесняюсь, что не всегда держался, не всегда был рядом.

Последний день июля. Как-то не совпадаю с календарем. Прогрессивное человечество отмечает День африканской женщины, а я думаю совсем о другой женщине, своей маме. Для меня, нашей семьи это всегда ее день рождения.

Мама родилась в Балте. Её отец Натан Шапочник, владелец мельницы, одной из многих в этом хлебном городке. Большая семья. Забавно, но его дети стали, кто Шапочниками, кто Шапочниковыми. Всё зависело от грамотности местной машинистки.

Естественно, большевики реквизировали мельницу.

Бывал, будучи журналистом в Балте не раз. Хотел увидеть, где жила семья, где была мельница.

Не нашел. Ощущение обиды осталось.

Где-то в 1920-м семья переехала в Одессу. Но непролетарское происхождение долго аукалось. Маму не приняли в медин, вначале закончила медучилище, работала и поступила в институт. Готовилась защищать диссертацию, а тут война… Отец уже был призван ещё в 1940-м. И вот на руках со мной мама прошла эвакуацию, работу в детской поликлинике, потом в военном госпитале.

Объяснять, что значила для меня мама – нелепо. Думаю, как и для каждого, она была поводырём, защитой, но главное – примером.

Клара Натановна Голубовская. С 1945 по 1980 она была участковым врачом в поликлинике на Троицкой… Её знал весь её район, мне казалось, маму знает весь город. Нельзя было как-то «не так» поступить, ведь я сын своей мамы…

А 31 июля к нам на дачу(была тогда ещё дача) приходили коллеги мамы, замечательные врачи. Мой стол для пинг-понга превращался в праздничный, где стояли торты – Наполеон, Ореховый, Цукатный – и все приготовленные мамой. И, конечно, фрукты из сада, – слива и персиковые абрикосы…

Какие тосты звучали тогда на 10 станции Большого Фонтана. Несостоявшийся руководитель маминой диссертации, но верный друг на всю жизнь, врач, лечивший «всю Одессу» Исаак Семенович Энгельштейн доставал свиток и читал Оду. Тут же психиатр Яков Моисеевич Коган импровизировал пародию на эти стихи… И сам упоённо читал Пастернака.

Долгое время для меня лучшими стихами про июль были эти строки Бориса Пастернака – «июль домой сквозь окна вхожий», вот эта задыхающаяся скороговорка поэта. А в последнее время я чаще произношу строки про июль Юрия Михайлика. Они про его жизнь. Но и про нашу.

«Ночь. Июль. Полночная прохлада.

Мягкий звук – во сне иль наяву?

Ты не бойся – там во мраке сада

Абрикосы падают в траву…»

Эти стихи любила моя жена – Валя. Мама их не слышала, строки написаны пару лет тому. Но она слышала, как у нас на даче Михайлик пел свой «Николаевский бульвар»:

«Но нету счастья без конца,

А мне его отпущено

От Воронцовского дворца

до памятника Пушкину…»

Весело мы жили. Пока всё были здоровы. А потом – болезни, болезни. У мамы перелом шейки бедра. Тогда это был приговор. Умер отец. Мама не могла даже поехать на кладбище.

Но даже прикованная к кровати, она оставалась советчиком, мудрым человеком. К ней приходили её бывшие пациенты, дети этих пациентов…

Мама умерла в 1987 году. Все годы корю себя, что всегда был занят, что всегда редакция была на первом месте, что меньше общался, чем нужно было… Сегодня я старше своей мамы и многое воспринимаю уже и своими глазами, и её глазами. Иногда слышу её советы: «Ты так не можешь поступить», и это решает все вопросы…

Не уверен, что остались на Троицкой, на Преображенской, на Александровском проспекте, а это её район, те, кто лечился у доктора Голубовской… Разве что их дети и внуки…

Довоенных фотографий мамы не сохранилось. Единственная, что она с трогательной надписью отправила отцу на фронт в 1942 году, и которую он сохранил.

Как давно я не произносил вслух такое простое слово – мама.

А про себя, а в мыслях – всё чаще и чаще.

Проверка на вшивость

Есть дни, которые врезаются в память, думаю, навсегда.

19 августа 1991 года – 28 лет тому.

У нас ещё был телевизор.

Это сейчас я отключил его полностью, меня удовлетворяет интернет, а тогда…

Встал часов в семь, жена ещё спала, тихо включил ящик… Лебединое озеро… А затем говорящие головы и дрожащие руки… Янаев, Крючков…

Разбудил жену. Тихо сказал, так как будто подслушивают – «Военный переворот».

Как часто журналисты в интервью задают вопросы – самый счастливый день в вашей жизни, самый печальный… Если бы меня и сейчас спросили – самый тревожный? – назвал бы 19 августа 1991 года.

Вспомнил сейчас рассказ Михаила Жванецкого – одно из его писем отцу, непрекращающийся разговор с ушедшим, но всегда присутствующим в его жизни.

…Так вот это было написано в Одессе именно тогда, 21 августа, и начиналось словами: «Ну что ж, отец, кажется, мы победили…»

А вот картинка 19 августа:

«Так вот. В середине августа, когда всё были в отпуске, и я мучился в Одессе, пытаясь пошутить на бумаге, хлебал кофе, пил коньяк, лежал на животе, бил по спинам комаров, испытывал на котах уху, приготовленную моим другом Сташком вместе с одной дамой, для чего я их специально оставлял одних часа на три-четыре горячего вечернего времени, вдруг на экране появляются восемь рож и разными руками, плохим русским языком объявляют ЧП, ДДТ, КГБ, ДНД…

До этого врали, после этого врали, но во время этого врали как никогда. А потом пошли знакомые