Иван Спирин - Записки военного летчика

Лукашев был зол. Злились все. Тем не менее, после этого случая «визиты» англичанина прекратились.

В те дни, когда в огне и буре гражданской войны создавалась советская авиация, самолет Лукашева не был исключением. Белогвардейцы и интервенты располагали машинами, представлявшими последнее слово техники, наши же летчики были вынуждены довольствоваться самолетами, оставшимися от царской армии.

О, эти самолеты! Не зря за ними укоренилось выразительное и лаконичное прозвище «гробы».

Старые, ненадежные конструкции, слабенькие моторы, ничтожная грузоподъемность. Высотность - две-три тысячи метров. Предельная скорость - 100 километров. Радиус действия - 100-200 километров. На борт можно было взять несколько мелких бомб весом по 8 килограммов. Никаких приспособлений для бомбежки не было. Сбрасывали бомбы, перегнувшись за борт. Корректировали [10] попадание на-глаз. В музеях бы стоять этим машинам, чтобы экскурсовод рассказывал:

- Вот перед вами самолеты, построенные на заре авиации…

Но советские летчики именно на таких самолетах и летали. И били врага. Наши летчики были готовы летать на чем угодно, куда угодно, садиться хоть на фабричную трубу, драться хоть с самим чортом.

* * *

Польский фронт. Воздушная разведка помогает нашим частям развивать наступление. Белополяки пустили в действие свою авиацию. Воздушных схваток противник избегал. Но как-то раз летчику Смирнову посчастливилось застать в воздухе двух поляков. Вражеские летчики летели на отличных французских машинах новейшей конструкции. Смирнов ринулся на них. Понадеявшись на свое превосходство, поляки ввязались в бой. На исполинском экране вечернего неба развернулась захватывающая панорама воздушной дуэли.

На своем старом самолете Смирнов искусно лавировал, подбираясь к противникам в хвост. Удачный маневр - и один из польских самолетов нелепо кувыркается в штопоре. Еще мгновение - от подбитой машины повалил густой черный дым, и она беспомощно рухнула на землю.

Второй противник Смирнова струсил и поспешил удрать. Наш летчик и не пытался его преследовать. Поляк на своем превосходном аэроплане улепетывал так быстро, что настичь его на потрепанном смирновском самолете было невозможно.

Такой же неважный самолетик был у летчика Самойлова. Лавры Смирнова не давали покоя Самойлову. Он искал встреч с противником. Увы! Поляки были чересчур осторожны. Тогда Самойлов изобрел оригинальный способ: он летел на польскую территорию. Прилетал на какой-нибудь аэродром и бросал вниз письмо с вызовом любого польского летчика на честный бой.

На своем «гробе» Самойлов по полчаса кружил над аэродромом, ожидая, что кто-либо отважится на единоборство. Поляки молчали. Аэродром пустовал. На нем не было заметно даже людей, словно все вымерли.

Самойлов с досады швырял вниз несколько бомб и с грустью возвращался домой. [11]

Наследство

Вместе с материальной частью в советскую авиацию, переживавшую свою юношескую пору, пришли и специалисты из царского воздушного флота. Они принесли с собой дурной стиль своеобразной летной богемы. Гниль, разъедавшая офицерскую среду царской армии, просачивалась в быт наших немногочисленных авиационных частей и порой захлестывала слабых, безвольных - случайных в авиации людей. Создавались любопытные и достойные упоминания нравы и обычаи.

Например, широко были распространены суеверия и всяческие приметы. Доходило до смешного. Например, было «точно установлено», что по понедельникам летать нельзя. День тяжелый - можно разбиться. Нельзя лететь только-что побрившись - это очень плохой признак. Надо бриться обязательно накануне, и ни в коем случае не в день полета. Достаточно сказать летчику - «счастливо», чтобы испортить настроение перед полетом. Безобидное дружеское пожелание оказывалось «ужасной» приметой. Надо было говорить - «ни пуха, ни пера». Встреча с попом или кошкой, перебежавшей дорогу, влекла отмену полета. Нельзя было фотографировать летчика перед вылетом, считалось, что он наверняка разобьется.

Уже после гражданской войны как-то на Московском аэродроме мы с товарищем подошли к самолету, который после капитального ремонта готовили в пробный полет. У нас был фотоаппарат. Летчик, собиравшийся лететь, вел себя очень храбро. Он бравировал перед товарищами и принимал позу старого воздушного волка, которому все нипочем. Но, увидев фотоаппарат, [12] храбрец сразу скис. Он заметно разволновался и осведомился у нас, не собираемся ли мы его фотографировать. Мы заверили, что нет. Он не унимался, косо поглядывал на нас, наконец, бросил самолет и куда-то убежал. Оказывается - предупредить начальника. Последний вскоре подошел к нам и заявил, что фотографировать летчика он категорически запрещает.

- Да мы и не думаем портить пластинку, - отшутился я.

Летчик как-то нервно уселся в кабину, дал газ и пошел на взлет. Машина быстро оторвалась от земли, но, управляемая неопытным пилотом, не успела набрать и 20 метров высоты, свалилась на крыло, упала и разбилась. Летчик слегка повредил себе нос.

Через полчаса, выходя с аэродрома, мы встретили его. Он стоял с нашлепкой на носу, жалкий, потрепанный и совсем не походил на героя, которого только-что разыгрывал у самолета. Мы невольно расхохотались.

- Может быть, теперь вас можно сфотографировать? - спросил я.

Он отвернулся, смачно выругался и пошел в сторону.

Били машины, разбивались сами, потому что плохо летали. Калечили машины и калечились сами те из летчиков, кто подчинялся чужому стилю, перешедшему к нам в наследство от старой авиации. Создалась особая категория летчиков, считавших себя законодателями моды и обычаев авиационной среды. На деле они копировали худшие повадки барчуков-летчиков царской службы.

Представителей этой категории можно было отличить за версту. На земле они держались вызывающе. Их развязность граничила с наглостью. Послушаешь такого летчика, - перед тобой король воздуха и победитель стихий. А ежели соберутся три-четыре «короля» - уши вянут от бахвальства и чванства, от рассказов о невероятных подвигах. Право же, сам Мюнхгаузен оказался бы мальчишкой перед этими мастерами небывальщины.

Вырабатывались и особые внешние манеры. Одевался летчик так, чтобы каждая деталь костюма подчеркивала ухарство. Сочинялись особые брюки-галифе со всякими кнопочками, шнурочками, тесемочками. В большой моде были длинные, до колен, ботинки на шнурках. [13]

На голове носили бархатные пилотки с обязательным орлом. Орел этот, распространенный в царской авиации, немного видоизменившись, некоторое время оставался и у нас. Летчики носили металлические черные орлы, летчики-наблюдатели - желтые. Особенно курьезно выглядели те летчики, которые заботу о своей внешности ставили превыше всего. Много они болтали, врали, а дела своего не знали.