Сергей Кабанов - На дальних подступах

Дорогой ценой вырабатывали в себе бдительность, умение отличать своих от чужих. Сколько крови, опасностей, испытаний ожидало каждого на каждом шагу, потому и взрослели мы так стремительно — иной день стоил целого года жизни.

Революционный закон от каждого требовал выдержки и кристальной чистоты: будь настороже, но не смей обижать жителей, не смей нитки чужой взять или поступить несправедливо.

Я помню такой случай.

Рано утром после ночлега в одном селе батарея построилась, отправляясь на новый рубеж. На площади нас внезапно остановила команда:

— Стой. Слезай с коней.

Подъехали командиры. Комиссар строго спрашивает:

— Кто взял у этой хозяйки двух уток?

Рядом с ним — крестьянка, у которой пропали две утки.

Комиссар повторил вопрос.

Все молчат. Я ничего не брал. Значит, и другие не брали.

Начался обыск. К стыду нашему, в одном из зарядных ящиков этих уток нашли.

Ящичный вожатый и еще один курсант, изобличенные, но не сознавшиеся в краже, были за мародерство осуждены.

Больше краж не случалось.

Население мы не обижали. Но к врагам были беспощадны. Мы уже знали, что махновцы не берут курсантов в плен. И мы махновцев не щадили.

Меня свалил возвратный тиф. Привезли в околоток не нашей, питерской, а харьковской бригады. Бросили на солому в какой-то сельской школе, среди других тифозных и раненых. Слышу вдруг слабенький голосок:

— И ты тут, Серега?

Огляделся, боже ты мой, Виктор. И он, оказывается, уже на фронте, успел повоевать и тяжело заболеть. Я попросил санитаров положить брата рядом. Он всегда был по сравнению со мной хлипкий, не в деда, а в отца, а тут, гляжу, совсем доходит — в чем только душа держится.

Лечение было одно — лежать. Но время такое, что долго на месте не залежишься: то наши наступают, то махновцы.

Как-то вечером прибежали врачи, быстро всех осмотрели, кого подняли на ноги, кого отобрали для срочной эвакуации в лазарет города Александровска.

Нас с братом, как тяжелобольных, определили на подводы — в лазарет. Но в меня словно бес вселился: не поеду — и баста! Пойду пеший на батарею, воевать. Как ни просил меня Виктор поехать вместе в лазарет, я наотрез отказался. Несколько сот больных и раненых погрузили на подводы, а мне дали палку в руки и указали, в какую сторону идти, чтобы найти свою батарею. Верст восемнадцать надо было пройти.

Шел я, конечно, с большим трудом, не шел, а плелся. Недалеко ушел, когда меня догнал конник.

— Наших порубали, порубали всех, — крикнул он и помчался дальше.

Откуда только у меня взялись силы. Бегом добежал до нашей батареи и там узнал, что махновцы настигли в степи обоз с ранеными и больными курсантами и всех до одного порубили шашками.

Так погиб мой Виктор.

Сколько я потерял в тот год друзей-однополчан, сколько раз сам стоял на краю могилы, сколько повидал порубленных махновцами товарищей, повешенных, четвертованных, расстрелянных сельских революционеров, курсантов, убитых из-за угла, сколько насмотрелся на волков в овечьей шкуре, на зверствующих бандитов. Сам уходил от преследования в одном белье, убегал в мороз, босой и полуголый, из-под расстрела, обморозив ноги, опять шел в бой, а с поля боя — в госпиталь.

Из одной такой госпитальной палаты в Таганроге, где нас лежало сорок человек больных и раненых бойцов, вышли живыми только двое, я и красноармеец Нечаев. Да и то вышли потому, что, не выздоровев, выклянчили у медицинской комиссии на два месяца отпуск на родину, Там, дескать, и подлечимся.

Комиссия выдала нам проходные свидетельства и справки о болезни. Я пошел к военкому за проездными документами в Петроград.

Далеко от Таганрога до Петрограда. Власть наша еще не всюду утвердилась. Банд много, дезертиров, бродяг, переодетых беляков. В военкомате на каждого смотрели строго, с подозрением. Мне сказали, что и документы и паек на такой дальний путь надо еще заслужить: сначала надо поработать в похоронной команде того же госпиталя, из которого я только что спасся.

В холодном сарае штабелями были сложены трупы умерших от ран и болезней бойцов. Надо было привязывать к ним деревянные бирки с номером. Не выдержал я этого и сбежал, так и не заработав себе проездных документов и пайка, — будь что будет. Доберусь в Петроград хоть на буфере.

День я просидел на таганрогском вокзале голодный и больной, с немеющими ногами, то и дело теряя сознание.

На вокзальной площади был шумный базар. Пахло до одури жареной рыбой, блинами, колбасой. Мешочники везли с юга хлеб, тут же что-то меняли, покупали, продавали.

С Махно уже было покончено, но на иные станции внезапно налетали отряды каких-то атаманов и атаманш махновского толка.

Под вечер на таганрогский вокзал налетел отряд какой-то Маруси — десятка три бандитов. Они разгромили и разграбили пристанционный базар.

Я не выдержал: схватил с какого-то лотка несколько кусков жареной рыбы и смолол ее прямо с костями.

А из города уже примчался отряд чекистов, начал облаву.

Бандиты тотчас скрылись, а меня схватил какой-то парень в чекистской кожанке. Он разобрался, поверил, что я курсант, и отпустил.

Я бросился на вокзал и на путях увидел поезд с классными вагонами. Из последних сил растолкал людей — кто-то схватил меня за ворот шинели, кого-то я ударил наотмашь, но все же влетел в вагон и забился под лавку. Лег и заснул.

Не знаю, сколько часов или суток я спал. Проснулся при утреннем свете от запаха съестного.

Взглянул — сидит на лавке какой-то благообразный старик с коротко подстриженной седой бородкой, на коленях у него развернута белоснежная салфетка и на ней всякая снедь: курица, булки, колбаса…

Я не выдержал и попросил дать мне хоть кусок хлеба, хоть корку, оправдываясь, что еду с фронта, воевал против беляков и бандитов, болел, ноги обморозил.

Господин мне на это ответил:

— За кого, парень, воевал, тот пусть тебя и кормит.

Я был готов убить его, к смертям я уже привык. Но страх потерять место под лавкой теплого вагона пересилил мою ярость. Да к тому же я был настолько слаб, что вряд ли осилил бы этого сытого буржуя.

Вскоре моему путешествию под лавкой пришел конец. Контролер — из старых откормленных ревизоров российских железных дорог, позванный, наверно, моим вагонным классовым врагом, брезгливо вытянул меня на свет божий, выслушал мои бессвязные объяснения, просмотрел и спрятал мои единственные документы — проходное свидетельство и госпитальную справку — в карман, сказав, что мне все вернут на следующей же остановке, на станции Скуратово. Он взирал на оборванца-фронтовика с таким же презрением, с каким смотрел на меня ненавистный сытый господин.