Свинцовые семидесятые. Национал-большевизм в Европе - Рикардо Альварес

на стенах квартала. Через некоторое время в дом полетят бомбы, целых три, одна за другой, поставленные на подоконник, – это не игрушки, а в квартире вертится Итало, десятилетний ребенок. Франческа понимает, что теперь представляет опасность для семьи, и предпочитает уйти сначала от друга, а затем от своего тогдашнего партнера, Дарио Педретти, известного имени в среде, только тогда формировавшейся «черной автономии».

«В 78-м, – вспоминает Франческа, – один коммунист оставил очень мощную бомбу на козырьке у окна столовой. Столовая, однако, поскольку наш дом был очень маленьким, к вечеру также становилась спальней для нас, я спала в ней, как и мои братья. Левые положили три бомбы на тот подоконник комнаты, где спали трое подростков и ребенок. В конце концов я предпочла уйти из дома, чтобы больше не подвергать опасности свою семью. Я никогда не испытывала внутренней ненависти к противнику, но то, что там, потому что я была правой, кто-то хотел взорвать мою семью, моего брата Итало, которому было десять лет, я просто не могла понять этого. Конечно, будет сказано, что некоторые праваки ставили бомбы в общественных местах, убивая простых людей, которые не были виноваты. Но если это правда, что, кажется, говорят расследования, это были не правые, а сумасшедшие нацисты, которых я не хочу защищать. Но мы не были такими. Эта история об истреблении целых семей, включая детей, как это произошло в Примавалле, как это должно было случиться в моем доме, или как это могло произойти в доме Валерио, где после пяти взрывов мать спала с огнетушителем рядом, вот этот разгул тогдашней ненависти я никогда не принимала, и я не думаю, что когда-либо смогла бы принять. Даже сегодня я не могу сказать, почему две противоположные силы – левые и правые – были такими разными, но они были. Возможно, потому, что мы в какой-то степени восхищались некоторыми вещами, которые делали коммунисты, в то время как они просто презирали нас: радикально, полностью, считая нас низшими существами.»

Аресты, покушения, угрожающие надписи на стенах – не нужно долго догадываться, что в доме Мамбро политическая страсть дочери, должно быть, считалась проблемой.

– В семье, – подтверждает она, – моя воинственность воспринималась как несчастье. Мой отец говорил, как взрослый человек, знающий мир: он говорил мне, что все, что я делаю, ничего не принесет, кроме как причинит мне боль; я понимаю это только сейчас, когда я, в свою очередь, мать. Мама тоже волновалась, но чуть меньше. Он выходил из дома очень мало, и надписи про меня, заполнявшие окрестности, он не видел. Но мама ощущала страх и беспокойство отца.

В любом случае Франческа Мамбро никогда не придет к истинному и глубокому разрыву со своим отцом, и не случайно она сделает решительный шаг к вооруженной борьбе только после его смерти, в начале 1979 года.

Но этот обожаемый отец тоже был полицейским, и когда Франческа начнет стрелять в его коллег, для нее это будет разрывающим противоречием.

– Полицейские никогда не считались врагами как таковыми, а только частями государства, которые выполняли очень точные приказы. Это государство хотело нас наказать, а полицейский этого не понимал, поддавался этой ловушке.

* * *

Излишне говорить, что в 1977 году, когда вспыхивает правое движение, Франческа является одной из самых восторженных молодых фанатичек. Она глубоко вовлечена в т. н. «лагеря хоббитов» – правую версию великих контркультурных фестивалей, которые левые уже организуют некоторое время, и которые передают, все еще сохраняя их в MSI, все беспокойство и нетерпение к традициям, которые начинают распространяться среди крайне правой молодежи. И он не упускает из виду свою полярную звезду или мираж: сделать право новым хранителем битв за социальную справедливость. Но это проигранная игра на старте.

– Франческа, – заключил Валерио, – была невероятной наивностью. Она боролась за то, во что никто из нас не верил: хлеб и молоко, которые стоили слишком дорого, билеты курьеров, которые были завышены… действия девятнадцатого века, романтические, в некотором смысле абсурдные, потому что они не могли быть экспортированы в среду, где правый думал только о том, чтобы держать оружие. Это как с феминизмом. Почему Франческа пошла феминисткой в область, где феминизма не существовало? Она могла пойти налево, но это было слишком легко. Она же хотела признания своих прав от тех, кто не хотел признавать их.

В той разновидности черной автономии, которая создается, формально все еще внутри MSI, но фактически уже вне партии, в штаб-квартире FUAN Виа Сиена, а затем в NAR, Франческа Мамбро продолжит воплощать душу социализма, которую другие, в том числе те, кто разделяет ее радикальный выбор, с трудом понимают. Однако этот факт не имеет большого значения, потому что НАР, поясняет Валерио, «не были организацией, и поэтому каждый мог оставаться в ней по тем причинам, которые он предпочитал».

Искушение присоединиться к одному из новых внепарламентских образований, возникших в этот период, студенческая борьба (LS), которая затем превратится в Третью позицию, никогда не затрагивает его. Не говоря уже о том, чтобы связать себя со старым, самозваным «революционным» сектором крайне правых групп.

«Некоторые из партии, – вспоминает сегодня Мамбро, – перешли к студенческой борьбе, потому что вокруг было большое стремление к новым вещам, широкое преследование со стороны властей, и даже ЛС родилась с этим духом. Однако к этим новым группам было также большое недоверие, потому что часто за новым скрывалась старая и действительно студенческая борьба. Третья позиция была своего рода перепрофилированием Национального Авангарда. Про Стефано делле Кьяйе в окружающей среде было много разговоров, хотя мы никогда не видели и не знали его. Но в MSI считалось само собой разумеющимся, что он шпион секретной службы.»

Франческа Мамбро и Валерио Фиораванти раздают автографы на презентации одной из своих книг

Но если он не доверяет внепарламентским правым, Франческа также не слишком доверяет слухам, распространяемым даже в MSI, о том, что эти группы были вовлечены в терроризм: «Правый движ был моим домом, моей родиной, моей семьей. Она состояла из людей добра и добра для людей, почему люди добра должны были делать такие ужасающие вещи, так противоречащие любви к Родине? Я была уверена в том, что эти убийства сделали государство, чтобы стабилизировать Христианско-демократический режим. Я не думала, что это может быть ответственность левых, но и не правых. Конечно, были вещи, которые я не объясняла и не принимала, например, близость между внепарламентскими группами и Секретной службой или полицией. Только спустя годы, оглядываясь назад, я