Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь

Ознакомительный фрагмент

Прохожу Шереметьевский дворец. Храм отреставрировали, и он теперь такой умытый, такой ясный. Десять лет назад от него пахло несвежим старичком, а теперь блестит, как елочная игрушка. Тогда здесь отпевали Сашу, Катькиного отца. Саша умер в сорок лет. Мой отец — в тридцать семь. Мне не было двух, когда он повесился, Нанке — пяти. Давай, расскажи мне про него. Я опять хочу говорить о нем!

И Надя в сотый раз рассказывает мне то, что помнит и чего не могу знать и помнить я.

Смерть папы

Рассказ Нанки

Я уже спала. Папа разбудил меня — сел на край моей кроватки в трусах и майке и шепотом попросил: «Надя, обещай мне слушаться маму и любить Сашульку. Обещай». Я пообещала. Он поцеловал меня, и я его тоже поцеловала. В лоб. А он сказал, улыбаясь, что в лоб я его буду целовать, когда он будет лежать в гробу, а сейчас — в щеку. Я поцеловала еще раз, в щеку. Он укрыл меня, и я заснула.

Проснулась от криков. На кухне горел свет, и было много народу. Я протиснулась между взрослыми. На диване лежал папа в трусах и майке. Сначала я подумала, что его целуют, но потом поняла, что ему дуют в рот. Его поворачивали, трогали за лицо. Мама сильно кричала и бросалась к папе, ее удерживали. У меня не было никаких эмоций. Просто хотелось спать, а мне мешали. Я подошла к своей кровати, вынула из-под нее горшок, села на него и, пока сидела, смотрела в освещенную кухню. Представь: в комнате темно, я на горшке, из кухни — дорожка света через всю комнату прямо ко мне. Как в кино. Интересно можно было бы снять это… Тебя не помню. Ты, наверное, не проснулась.

Похороны

Рассказ Нанки

Я была в детском саду, когда за мной пришел дядя Валя. Наверное, меня отвели в сад, чтобы я меньше видела маму, а может, меня на «круглосутку» оставили. Наверное, это был уже третий день после смерти папы. На третий ведь хоронят? Помню, со стороны воспитателей и нянечек было какое-то повышенное внимание ко мне. Что бы я ни делала, я чувствовала их взгляды на себе, какую-то доброту непривычную. Когда пришел дядя Валя, я очень обрадовалась ему. Мы обнялись, поцеловались, но я почувствовала его скованность, а в дверях на нас смотрели нянечки и всхлипывали. Мне стало неудобно, неуютно, я опустила глаза вниз и как будто впервые увидела свои ботинки: синие такие ботиночки с облупленными, почти белыми носами. И так мне себя жалко стало, так жалко… Стою перед дядей Валей, он большой такой, а я маленькая, и эти белые сиротские носы…

Домой мы ехали в машине. В грузовике, что ли?.. Дядя Валя из Симферополя приехал на нем, он тогда шофером на больших машинах работал. Еду я в кабине с ним. Казалось бы, для ребенка радость ехать в машине, а мы едем и молчим. Он молчит, и я молчу. Молча едем, как два истукана. Подъехали к дому. Выходим, а около дома людей полно, и так красиво: все в цветах, в венках!

Вошли в дом, дома — тоже люди. Много людей. Посередине комнаты стоит ящик на табуретках, вокруг ящика сидят мама в черном платке, тетя Лида, тетя Юля и папина двоюродная сестра, не помню, как ее звали. Забыла. Оля, что ли? Я тогда первый раз увидела гроб. Подошла и смотрю на папу. На нем синий костюм, который мама ему незадолго до смерти купила, ноги прикрыты белым покрывалом, а сверху — цветы. Я подошла и говорю: «Мама, а почему папа днем спит?» Ну, тут у всех слезы, понятно. Я на улицу вышла и принялась считать венки. Семнадцать венков насчитала, я ведь уже умела считать. Думала: как же у нас стало красиво в палисаднике! Помнишь слепого старого Андрея, толстого такого, у него еще был пес Тюсик? Тогда этот Андрей был еще довольно молодой и, знаешь, даже красивый… Так вот, он стоял в нашем дворе, рыдал и повторял заикаясь: «Толик, зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал, Толик?» Думала: странный какой — папа в комнате, а он с ним здесь разговаривает.

А бабушка с дедушкой из Оренбурга на похороны не приехали. У бабушки давление, а дедушка старенький, он ведь на тридцать лет был ее старше. Мама обижалась потом на них, говорила, что, кроме друг друга, они никого не любили. Ну, это правда, согласись: на похороны своего единственного сына не приехать!

Помнишь, у нас был ковер, цветастый такой? Не помнишь? Ну ладно. Так вот, его постелили в грузовик и крышку от гроба на него положили. А гроб несли через весь город на руках. Можешь себе представить, сколько это километров! Когда проходили мимо дома бабы Фроси — у нее собаки же всегда были, ты помнишь, — две из них устроили брачную игру прямо на наших глазах. А я говорю взрослым: «Не плачьте! Посмотрите, как собачки играют! Мама, ну посмотри же, как они хорошо катают друг друга!» И смех и грех! Представь! Бегут рядом с нами и трахаются! Феллини! Интересно, да? Трагедия и комедия рядом, как правило. А тебя кто-то нес на руках. Не помню. Может, дядя Валя? Тетя Лида с мамой шла.

Около порта к нам присоединилась целая толпа народу и портовый оркестр. На улице музыканты не играли — мама запретила, а на кладбище играли. Шопена, как водится, а потом цыганочку сбацали — ты знаешь, папа так хотел. Когда надо было кидать землю в могилу, дядя Валя моей рукой сгреб немного земли и кинул. Этот звук земли о крышку гроба… Меня как прорвало. Стала плакать громко, как я умею. Мама упала. Ее не могли оттащить от могилы. Держалась за нее, как вросла. Кричала все: «Толя! Толя!» Как будто он ей ответить мог. А потом тише, хрипела только.

Обратно ехали в грузовой машине, за борта держались. Почему в грузовой? Странно… были же какие-то автобусы, катафалки, странно…

А дома столько всего было уже наготовлено. Баба Ира этим заправляла. Не одна, конечно, женщины ей помогали, соседки. Маму положили на папин диван. Почему-то у нее в руках папины письма оказались. Он же из командировок ей каждый день открытки писал: «Здравствуй, моя любимая женушка, мой Симок!» Так вот, она держит в руке папину открытку, а рядом тетя Лида сидит. Мама говорит: «Почитай мне, Лида, Толины открытки. Я ничего не вижу». Тетя Лида: «Как не видишь? Сима, читай!» А мама: «Я ничего не вижу».

Потом приехала «скорая», и маму увезли. В Симферополь, в глазную клинику, как ты знаешь. А с нами осталась тетя Лида. Потом она уехала, а к нам с тобой выписали ее тетку из Симферополя. Да, она ей тетка была. Такая хорошая, добрая такая старушка. Мура ее звали, кажется. Молчаливая только очень. Все пекла нам какие-то булочки. Мы с тобой даже прибавили в весе к маминому возвращению. Мама, помню, вернулась худая и… смирившаяся, что ли?

А я все ждала, что папа вернется. Не мог он так уйти навсегда. Думала, что это такая игра: проснусь — и он дома.

Крещение