Хулиган Есенин - Алексей Елисеевич Крученых

города – кажутся поэту «скелетами». Колокольня же (церковь) является для поэта одним из необходимых элементов «радостной», «благостной», «молитвенной» деревни. И стоит только посмотреть, как «словно мельник» несет она медные мешки колоколов (опять-таки деревенские образы), чтобы на душе стало «теплей и безбольней».

Этот мотив ненависти и влюбленности в «навеки утраченную» вымышленную романтическую деревню чрезвычайно тесно связан с мотивом «хулиганства» в поэзии Есенина; Смысл этой связи таков: лишенный возможности вернуться в деревню и окруженный ненавистной атмосферой города – поэт уходит в пьяное буйство и разгул:

…Вот сдавили за шею деревню

Каменные руки шоссе.

…Город, город! Ты в схватке жестокой

Окрестил нас, как падаль и мразь.

(«Волчья гибель»).

И вот, побежденный городом, поэт бросается в бесполезное шатание и скитальчество:

– Эй, ямщик, неси во всю! Чай рожден не слабым!

Душу вытрясти не жаль по таким ухабам.

Или из другого стихотворения:

Позабуду поэмы и книги.

Перекину за плечи суму.

Оттого, что в полях забулдыге

Ветер больше поет, чем кому.

Провоняю я редькой и луком

И, треножа вечернюю гладь,

Буду громко сморкаться в руку

И во всем дурака валять.

«Во всем дурака валять», «хулиганить», «скандалить», «вытрясать душу по ухабам» разгула – вот на что идет поэт, творчество которого выбил из колеи «Октябрь суровый». Но хулиганство не только не спасает от гибели, но, наоборот, – ведет к ней вернейшим и кратчайшим путем. И вот – в результате – окровавлена и опустошена душа:

…теперь вся в крови душа.

…Нет любви ни к деревне, ни к городу…

…О, моя утраченная свежесть,

Буйство глаз и половодье чувств.

И – непременно заключительный аккорд:

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, судил мне бог.

Или:

Все мы, все мы в этом мире тленны,

Тихо льется с кленов листьев медь,

Будь же ты во век благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Смерть, распад, разрушение – вообще, всяческая погибель, занимают в стихах Есенина чрезвычайно видное место. В начале книги это почти незаметно. Там прямо о смертях, могилах и катафалках не говорится почти нигде. Но духом погибели пропитаны и эти первые юношеские страницы собрания стихотворений Есенина. Этот дух погибели, дух тления чувствуется в неприятии земли, в уходе от нее к вымышленным небесам.

Казалось бы в стихах идет речь о самом, что ни на есть земном: о деревне, о крестьянских полях, о дневной страде, и вечерней гармошке. Так вот нет же – уверяет себя и читателя Есенин – ничего земного тут нет. Все это не от мира сего:

Между сосен, между елок

Меж берез кудрявых бус,

Под венком, в кольце иголок,

Мне мерещится Исус.

(1914).

И, раз примерещившись, Исус уже не исчезает. За ладонным дымком «радуниц божьих» не видно земли и пение всевозможных псалмов и молебнов заглушает шумы жизни. В этом отречении от действительности затаена несомненная тяга к смерти. Это – то, что проф. З. Фрейд называет Todestrieb – стремление к смерти, которое в патологических случаях превышает стремление к жизни.

Как мы уже говорили выше, в начале книги «покойницкие» настроения выражены мягко. Но – страницы за страницей, стихотворение за стихотворением – они выявляются и наростают. Проследим хронологически это наростание:

Закадили дымом под росою рощи,

В сердце почивают тишина и мощи.

(1912 г.)

Я пришел на эту землю,

Чтоб скорей ее покинуть

(Дата не указана. Приблизительно 1912–1915 г.)

И меня по ветряному свею,

По тому ль песку

Поведут с веревкою на шее

Полюбить тоску.

И когда с улыбкой мимоходом

Распрямлю я грудь,

Языком залижет непогода

Прожитой мой путь

(1915 г.).

…Или, или, Лима Савахвани,

Отпусти в закат

(Прибл. 1917 г.).

И – чем дальше – тем безнадежнее:

Неживые, чужие ладони,

Этим песням при вас не жить!

Только будут колосья коня

О хозяине старом тужить.

Будет ветер сосать их ржанье,

Панихидный справляя пляс.

Скоро, скоро часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час.

(1921 г.).

– Друг мой, друг мой, прозревшие вежды

Закрывает одна лишь смерть.

(1921 г.).

Так стремление к смерти победило жизнь в плане литературном. Впоследствии – в трагический день самоубийства Есенина – оно победило и в плане действительности. Но в настоящей работе мы не собираемся касаться связи творчества Есенина с его жизнью[6]. Что же касается стихов, то распад и тление оказались победителями не только в тематике, но и в технике. Точно так же, как из-за похоронного ладана Есенин не рассмотрел жизни. – так из-за призрачной «красивости» или «печальности» темы, он не увидел одной из подлинных задач поэта: использовать свой материал с максимальным мастерством. Техника есенинского стиха поражает своей небрежностью. Есенин чрезвычайно мало ценит слово, как таковое, и обращается с ним почти пренебрежительно. Результатом является целый ряд технических невязок, неудачных строк, давно использованных в поэзии и давно надоевших образов.

Среди «Персидских мотивов» попадаются, например, такие строки:

…Все равно – глаза твои, как море

…Вот он удел желанный…

…О любви вздыхают лишь украдкой,

Да глаза, как яхонты горят…

Или – из «Письма матери», которое считается одним из лучших стихотворений Есенина:

Не буди того, что отмечталось,

Не волнуй того, что не сбылось.

Если бы под этими строками не стояла подпись Есенина, их легко можно было бы принять за отрывок из популярного в провинции романса.

А вот две строки из цикла «Любовь Хулигана»:

…Ты стала нравиться вдвойне

Воображению поэта…

И дальше – окончательная литературная «старинка»:

…Жизнь-обман с чарующей тоскою

Роковые пишет письмена.

Если бы подобные строки встречались у поэта, который не мог сказать иначе и лучше – об этих строках, да пожалуй