М Стрешинский - Генерал Симоняк

Перед рассветом 20 августа батальоны выдвинулись за наши проволочные заграждения. Залегли в густой нескошенной траве. Дурманно пахло багульником, пороховой гарью, ржавой водой.

Прошел час, второй, третий. Всё выше поднималось солнце, растаял молочный туман, стлавшийся над низинами.

В назначенный час загромыхали орудия и минометы. Позиции немцев окутало дымом.

Командир полка Кожевников всё чаще поглядывал на часы. Минутная стрелка, совершая свой оборот по кругу, приближалась ко времени начала атаки. Десять минут осталось, пять, две...

И вот наконец сигнал! Пустынное поле ожило, поднялись, словно вырастая из земли, стрелковые цепи.

Немцы сначала отстреливались слабо и словно бы неохотно. Но когда расстояние между их передней траншеей и нашими бойцами заметно сократилось, вражеская артиллерия поставила почти сплошную завесу огня, затрещали десятки пулеметов. Казалось, до противника было уже рукой подать, но цепи атакующих стали быстро редеть. Люди валились, так и не успев крикнуть ура, схватиться с фашистами в рукопашном бою.

Кожевников, сгорбившись, наблюдал в стереотрубу за полем боя и колотил ногой глинистую стенку траншеи.

Атака захлебывалась. Слишком сильным оказался вражеский огонь, и роты залегали на болоте.

- Вызывай комбата Малашенкова! - приказал Кожевников телефонисту.

Солдат бешено закрутил ручку и подал трубку командиру полка. Тот сердито заговорил:

- Что вы там копошитесь? Противник не пускает? А ты что, думал - с пирогами встречать будет? Давай вперед! Не жди, пока я приду.

Кожевников бросил трубку телефонисту. Посмотрел на военкома Мефодия Бондаренко.

- Я пойду, Яков Иванович, - сказал решительно тот. - Чего на месте сидеть?

- Смотри, ты сам себе хозяин, комиссар. Только не дури там... Наше дело не в атаку ходить и гранатами с фашистами перебрасываться, а бой организовать.

- А если...

- Если до этого дойдет, Симоняк по головке не погладит.

Бондаренко выбрался из траншеи. Кожевников с завистью поглядел, как он быстро, точно боясь опоздать, бежит по кустарнику...

И во второй половине дня перемен не наступило. Солдаты продвигались ползком, мелкими группами. Стоило кому-либо приподняться - и он падал, обливаясь кровью. Наша артиллерия не подавила большинства огневых точек на вражеском переднем крае. И всё же люди стремились вперед.

Рота младшего лейтенанта Орешина залегла перед вражеской траншеей.

- Вперед! - крикнул командир, выпрямляясь в полный рост.

- Вперед! - подхватил его команду взводный Чернышев, тот самый храбрец-пулеметчик, мужеством которого восхищались еще на Ханко.

И Орешин и Чернышев не дошли до траншеи. Командир роты свалился в траву, подкошенный осколком мины, Чернышева опрокинула на землю автоматная очередь. Командир отделения Надтока подполз к нему.

- Веди взвод, Захар! - проговорил Чернышев.

- Перевяжу и поведу.

- Котелок у тебя варит?! И минута дорога. Давай вперед! Слышишь!

- Ты что отмалчиваешься, Яков Иванович? - попрекнул Кожевникова командир дивизии.

- Не о чем докладывать, - признался командир полка. - Топчемся, немцы молотят нас, как снопы на току.

Симоняк что-то проворчал. Кожевников, не ожидая новых вопросов, сказал:

- Огоньку бы не мешало добавить!

Этих его слов комдив не услышал, - оборвалась связь, и телефонисты побежали на линию. Симоняк не стал ждать, пока ее исправят, а сам отправился к Кожевникову.

Траншея походила на придорожную канаву. На брустверах тряслись нервной дрожью пожелтевшие реденькие травинки. Рядом и подальше, впереди и сзади громыхали разрывы.

Симоняк прижимался к мокрой стенке траншеи, пропуская встречных. В тыл брели раненые, перевязанные окровавленными бинтами. Тех, кто не в силах был идти сам, несли, обливаясь потом, санитары.

За час Симоняк повстречал столько раненых, сколько на Ханко не было и за месяц. Таял молодой гангутский полк, истекал кровью.

Кожевников не ожидал командира дивизии. За день он накричался, охрип. Зеленоватый дождевик густо покрывала серая глина. Вид командира полка ясно говорил: туго идут дела.

Якова Ивановича отличало редкое упорство. Он умел всех заставить делать то, что считал необходимым. Сам лез в пекло боя и другим не давал поблажек. Симоняку рассказывали, будто он однажды отхлестал ремнем молоденького лейтенанта, командира взвода. Николай Павлович спросил Кожевникова, был ли такой случай.

- Был, - признался Яков Иванович. - Правда, преувеличили рассказчики. Не хлестал я его, а просто разик стеганул по тому месту, откуда ноги растут. Труханул он под обстрелом, пополз в тыл, а раненого снайпера на переднем крае бросил. Что было с ним делать? Глупый еще, молоко на губах не обсохло. Не отдавать же в трибунал...

- Ну, - проговорил только Симоняк. - Ремень и палка, знаешь ли, негодное лекарство. Как и грубый окрик...

Сам он очень редко повышал голос. Сдерживался даже тогда, когда злое слово рвалось с языка. И сейчас он говорил ровно, спокойно, хотя дела на поле боя беспокоили и злили его.

Кожевников уступил Симоняку место у стереотрубы.

- Хорошо бы огоньку добавить, - повторил он.

- Лимиты жесткие, снарядов мало. Как с тем, что имеем, продвинуться?

Стали обдумывать план ночной атаки.

- Надо искать слабины в обороне немцев, - говорил генерал.

Вечером командир полка создал ударную группу. В нее вошли рота автоматчиков, взвод разведчиков, саперы. Командовал группой старший лейтенант Дмитрий Зверев, двадцатилетний сибиряк. На Ханко он оборонял сухопутную границу, в Ленинград прибыл с медалью За отвагу. И эта простая солдатская награда как нельзя лучше соответствовала складу его характера.

Кожевников привязался к Звереву, и тот не оставался в долгу.

Ночью старший лейтенант вывел ударную группу за проволочные заграждения. Как зарницы, играли всполохи артиллерийских выстрелов. Звездное небо разрывали на лоскутья осветительные ракеты. Пока они медленно опускались, становилось светлым-светло, был виден каждый бугорок. Потом - снова темь. Противно повизгивая, проносились над головой мины и с резким хлюпаньем рвались позади.

Зверев нетерпеливо ждал сигнала саперов, делавших проходы в минных полях. Может, отправить посыльного поторопить их?

Метрах в ста, захлебываясь, застрочил пулемет. Тот самый, пожалуй, который он засек еще с вечера. Немецкий пулеметчик облюбовал местечко в башне нашего подбитого танка. Спокойно чувствовал себя за стальной броней, не предполагая, что остается ему жить на свете считанные минуты.

Стрелял пулеметчик наугад. Посвист пуль прекращался так же неожиданно, как и начинался.

- Проходы сделаны, товарищ старший лейтенант, - шепотом доложил связной от саперов. - Маяки на месте,