Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

class="p1">– Ну что ж…. Скажу честно, если бы ко мне пришел другой, я бы не стал слушать его. Но для автора Мавзолея Ленина я не имею права не сделать исключения. Но при одном условии.

– Я весь внимание.

– Классовая борьба в России, при всей кажущейся нашей полной победе, только начинается. Враг затаился, набирает силу, сосредоточивается. Через какое-то время здание, в котором мы расположились, будет мало. Обещаете, что, когда я к вам обращусь, вы спроектируете и осуществите значительное расширение?

– Черт с вами, обещаю! – сердито выпалил Щусев.

Дзержинский рассмеялся:

– Ну, черт не черт, а – по рукам. Подождите некоторое время у того подъезда, через который входили.

– Спасибо, Феликс Эдмундович! Искреннее русское спасибо!

Нестеров вышел примерно через час. Зеленый, глаза слипаются от непреодолимого желания спать.

– Рад вас видеть, Михаил Васильевич, – приподнял край шляпы Щусев. – Желаю всего хорошего. – И зашагал прочь.

– Постойте! – догнал его Нестеров.

Они встали друг напротив друга. Щусеву дико не терпелось обнять его.

– Благодарю вас, Алексей Викторович, – произнес Нестеров.

– Больше им не попадайтесь. И держите язык за зубами. Если бы не мой мавзолей, никто бы вас не отпустил.

– Алексей… – у Нестерова задрожала губа. – Вот моя рука!

И друзья, наконец, крепко обнялись.

– Приходите ко мне завтра, – сказал Михаил Васильевич. – Сегодня буду отсыпаться. Приходите, молю! Я по вам сильно соскучился.

На другой день Алексей Викторович, Мария Викентьевна и Миша сидели у Нестеровых на Сивцевом Вражке, поднимали бокалы за счастливое избавление Михаила Васильевича. Алексей Викторович играл на гитаре, а все под его аккомпанемент пели бравурные песни.

Нестерова взяли среди ночи и, как только привезли на Лубянку, все допрашивали, допрашивали. Даже освободили во время допроса, он не успел и в камере-то побывать.

– Спрашивали, в каких контрреволюционных организациях я состою и какие имена других участников могу назвать, – рассказывал он. – Я говорю: «В Союзе русского народа. Это всем известно. Другие участники – Иоанн Кронштадтский, митрополит Антоний Храповицкий, историк Иловайский, писатель Мережковский, опять же таки Пуришкевич. Но только Союз запрещен еще после Февральской революции и с тех пор бездействует». Начинают допрашивать о том, как Союз русского народа существует ныне в подполье. Я отвечаю, что никак. Они хитрые, с других концов подбираются. Участвовал ли я в написании картины «Дни отмщения постигоша нас», и кто из изображенных на ней сейчас тайно действует против советской власти? И так далее. Должен вам сказать, у них такая иезуитская методика допроса, что ты постепенно начинаешь склоняться к тому, что действительно состоишь в какой-то тайной организации, что Союз русского народа втайне продолжает существовать. Они так все подтасовывают, что начинаешь путаться в ответах. А главное, допрашивает тебя какой-то латыш, час, два, три допрашивает. И уходит. Является другой, русский, и говорит: «Ну что, Михаил Васильевич, доконал вас этот латышский зануда? Мы с вами русские люди, вы можете мне довериться». И начинает обо всем расспрашивать с самого начала, и опять с разных концов к твоему горлу подступает. И начинаешь чувствовать себя, будто попал в тенета и не можешь из них выпутаться. Потом этот уходит, и приходит опять тот латыш: «Ну что, нажаловались на меня? Как нехорошо!» – «Я не жаловался». – «Не надо обманывать, он мне все рассказал. Давайте все заново, и уж теперь без обмана». А ты уже так обескровлен многочасовым допросом, что готов в чем угодно признаться. И что Иоанн Кронштадтский до сих пор жив и возглавляет подполье, и что «Постигоша» ты писал, и что Мережковский с Иловайским занимаются привозом оружия из-за рубежа…

– Да уж, Михайло Василич, – покачал головой Щусев. – Сколько ты на Соловках времени провел, сколько картин там написал, и «Молчание», и «Тихая жизнь», и еще, наверное, штук тридцать. Вот тебя Соловки снова позвали, да я тебя у них украл.

– Это еще хорошо, если б одними Соловками кончилось, – тяжело вздохнул Нестеров, задумался, затих, перестал рассказывать о том, как натерпелся на допросах, длившихся часов десять, не меньше, а потом и уснул прямо за столом. Могучий Повелитель камней взял его на руки и легко перетащил в кровать.

– Бедный папочка, – бормотал семнадцатилетний Алеша, названный отцом в честь Алексея Викторовича.

– Это еще чудо, что его выпустили, – радовался подвыпивший Щусев. – Не зря я молился. А еще, выходит, не зря мавзолей этот строил, будь он неладен!

– Алексей! – возмутилась жена. – Пример Михаила Васильевича не для тебя? Поменьше язык распускать нужно. А то будет тебе «постигоша»!

– Ну, я-то в Союзе русского народа не состоял, – засмеялся Щусев. – И с Иоанном Кронштадтским в тайном контрреволюционном сговоре не состою, – Алексей Викторович помолчал. – Давайте закругляться. Хозяева устали. Пора нам, Маня, к себе в Гагаринский. Ну и дела! Зато мне опять руку подают. Еще бы Васнецова арестовали, чтобы я мог за него перед Дзержинским похлопотать и выручить.

Васнецов, автор любимых в народе сказочных картин, в Союзе русского народа не состоял, хотя взгляды его членов разделял. Его могли привлечь за создание Общества возрождения художественной Руси и за роспись храмов, за памятник великому князю Сергею Александровичу, снесенный при личном участии Ленина, но Васнецова не арестовывали, а через два года после того, как Щусев воздвиг на Красной площади мавзолей, Виктор Михайлович скончался.

Ну а Алексея Викторовича поглотила пучина новых работ.

Продолжалось строительство Казанского вокзала, коего фасады уже радовали глаз москвичей и гостей столицы. Помимо самого вокзала в его комплекс вписалось красивое круглое здание клуба Октябрьской революции для профсоюза железных дорог, в дальнейшем ставшее Центральным домом культуры железнодорожников, известнейшим в Москве концертным залом. Щусев потратил на его строительство три года. В качестве стилистического решения использовал элементы нарышкинского барокко, зрительный зал вместимостью в семьсот человек окружил просторными фойе, чтобы в них никогда не создавалась давка.

К открытию этого его очередного шедевра Ильф и Петров как раз дописывали свои «Двенадцать стульев» и финальную сцену устроили именно здесь: «Где же драгоценности? – закричал предводитель. – Да вот они! – закричал румяный страж. – Клуб на них построили, солдатик! Видишь? Паровое отопление, шахматы с часами, буфет, театр, в галошах не пускают!»

Щусевская Москва. Государственная Третьяковская галерея. С 1926 по 1929 год А. В. Щусев являлся ее директором

[Фото автора]

Помимо работ на Каланчевской площади Алексей Викторович, по приглашению Станиславского, оформлял во МХАТе спектакль «Сестры Бежар», а в 1926 году его назначили директором Третьяковской галереи, и он мгновенно занялся проектами по ее расширению и реконструкции.

Попробовал себя Щусев и в стилистике конструктивизма, к которой относился то с прохладцей,