Пушкин в Михайловском - Аркадий Моисеевич Гордин

собственного просить его императорское величество да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства». Это случилось 31 октября.

Тогда же в Тригорском Пушкин написал еще одно письмо – Жуковскому. Сделать это уговорила Прасковья Александровна, которой, зная ее расположение к нему, Пушкин обо всем рассказал. В письме к Жуковскому говорилось: «Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении… отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволили мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно… Отец осердился. Я поклонился, сел верьхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils dénaturé…[83] (Жуковский, думай о моем положении и суди.) Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью и высказываю все, что имел на сердце целых 3 месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить… Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовными своими обвинениями? рудников сибирских и лишения чести? спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра, – еще раз спаси меня.

А. П.

* * *

31 окт.

Поспеши: обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться – дойдет до правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, и на меня и суда нет. Я hors la loi[84].

P. S. Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу губернатору, в которой прошу его о крепости, умалчивая о причинах. П. А. Осипова, у которой пишу тебе эти строки, уговорила меня сделать тебе и эту доверенность. Признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя, – голова кругом идет».

То, что Пушкин сгоряча мог отправить письмо губернатору, очень встревожило Прасковью Александровну. Она понимала, что последствия могут быть крайне нежелательные. А потому, со своей стороны, сразу же написала Жуковскому и послала ему копию письма Пушкина к Адеркасу, чтобы Жуковский был полностью в курсе дела. «Милостивый государь Василий Андреевич, – писала Прасковья Александровна, – искреннее участие (не светское), которое я… принимаю в участи Пушкина, пусть оправдает в сию минуту перед вами меня, милостивый государь, в том, что, не имея чести быть вам знакомой, решилась начертать сии строки. Из здесь приложенного письма усмотрите вы, в каком положении находится молодой пылкий человек, который, кажется, увлеченный сильным воображением, часто к несчастию своему и всех тех, кои берут в нем участие, действует прежде, а обдумывает после… г. Адеркас, хотя человек и добрый, но был прежде полицемейстером. Я трепещу следствий… Не дайте погибнуть сему молодому, но, право, хорошему любимцу Муз. Помогите ему там, где вы; а я, пользуясь несколько его дружбою и доверенностью, постараюсь, если не угасить вулкан, – по крайней мере, направить путь лавы безвредно для него»[85].

Пушкин сам понимал, что поступил опрометчиво, под влиянием минуты. Понимал, что если его ссора с отцом получит широкую огласку (в письме Адеркасу он о ней умолчал), то враги его, которых немало, постараются представить его царю как человека, лишенного всяких моральных устоев, не почитающего даже родителей, презревшего законы человеческие и божеские, не терпящего никаких ограничений. Поэтому написал вслед уехавшему в начале ноября из Михайловского в Петербург брату Льву: «Скажи от меня Жуковскому, чтоб он помолчал о происшествиях, ему известных. Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы, – и ты, душа, держи язык на привязи».

Жуковский между тем прислал ответ и Пушкину, и Прасковье Александровне. 12 ноября он писал Осиповой: «Милостивая государыня Прасковья Александровна. Я имел честь получить письмо ваше, которое, признаюсь, привело меня в совершенное замешательство; я не знал, что делать, кого просить и о чем. Слава богу, что все само собою устроилось. Лев Пушкин уверял меня, что письмо к Адеркасу остановлено и что оно никаких следствий иметь не может». И в конце добавлял: «Усерднейше прошу вас уведомить меня о следствиях, которые имело письмо к Адеркасу»[86].

Что же позволило Льву Пушкину уверять Жуковского, что письмо его брата к псковскому губернатору «остановлено» и никаких следствий иметь не может? В письме П. А. Осиповой Жуковскому есть такая фраза: «Я все сделала, что могла, чтобы предупредить следствие оной (т. е. просьбы Пушкина заменить деревню крепостью. – А. Г.), но не знаю, удачно ли». Очевидно, Прасковья Александровна сразу же приняла свои меры, чтобы остановить письмо Пушкина, а в том случае, если оно уже доставлено, нейтрализовать его действие. Это и имел в виду Лев Пушкин. Но ни сама Прасковья Александровна, ни Жуковский не были уверены в успехе. Потому и просил Жуковский сообщить ему, чем кончилось дело.

Это не было ясно и Пушкину. «Здесь слышно, – писал он Льву, – будто губернатор приглашает меня во Псков. Если не получу особенного повеления, верно я не тронусь с места. Разве выгонят меня отец и мать. Впрочем, я всего ожидаю. Однако поговори, заступник мой, с Жуковским и Карамзиным. Я не прошу от правительства полумилостей; это была бы полумера, и самая жалкая. Пусть оставят меня так, пока царь не решит моей участи. Зная его твердость и, если угодно, упрямство, я бы не надеялся на перемену судьбы моей, но со мной он поступил не только строго, но и несправедливо. Не надеясь на его снисхождение – надеюсь на справедливость его».

Обстоятельства, к счастью, сложились так, что история с письмом окончилась благополучно. Правда, это выяснилось лишь в начале двадцатых чисел ноября. «Скажи моему гению-хранителю, моему Жуковскому, что, слава богу, все кончено. Письмо мое к Адеркасу у меня», – писал Пушкин брату. А Прасковья Александровна 22 ноября сообщала Жуковскому: «Приятной обязанностью себе поставлю исполнить желание ваше насчет положения дел любезного нашего поэта. К похождению письма его смело можно сказать, что на сей раз Puchkine fût plus heureux que sage