Краснофлотцы - Артем Владимирович Драбкин

бы сказал, красавец. Сам я находился на корме, на посту сбрасывания, где проходила минная постановка или, как у нас говорили, бомбежка этими самыми бомбами. Глубинными, кстати сказать, бомбами.

В Вашей биографии указано, что во время войны Вы служили не только на корабле, но и воевали в морской пехоте.

Я там был совсем недолго, буквально сразу после своего излечения в военно-медицинской академии. Хотя такие вещи запоминаются на всю жизнь. Нами командовал Климент Ефремович Ворошилов. Прямо на наших глазах его ранило в ногу. В правую или левую, я уже не помню. Он подъехал на своей «эмке» в самое пекло. Тут начались и бомбежки, и обстрелы (рядом с нами стали рваться вражеские снаряды). И я очень хорошо запомнил, что он для того, чтобы мы хоть как-то отогнали немцев, выступил перед нами с такими словами: «Матросики, дети мои, давайте отгоним врага на столько-то там, не дадим ему возможности занять Ленинград». После этого началась бомбежка и его ранило. Тогда наши матросы озверели. И вместо того, чтобы занять одну линию окопов, о чем он нас просил, мы заняли три очереди окопов. Все это время мы числились во флотском экипаже: в том самом месте, где я когда-то проходил комиссию в начале своего призыва в армию в 1939 году. Уже потом, когда мы отогнали немцев подальше, мы оставили свой Балтийский флотский экипаж. Через какое-то время я встретил своего старшину из Кронштадта. Он меня спросил: «Ну ты вернешься к нам на корабль или нет? Мы тебя пока числим своим». Я ему ответил: «Конечно! Забери меня отсюда». После этого он стал ходить по начальству и говорить обо мне: надо его перевести к нам минером, он — специалист по большим германским минам. «Мы, — сказал он, — занимаемся как раз этими минами». Он меня оттуда и забрал.

А сколько в общей сложности по времени Вы пробыли в морской пехоте?

Недолго, месяц или два. Сейчас я этого уж и не помню. Могу только сказать, что недолго.

Вам наверняка приходилось участвовать в атаках. Какие ощущения испытывали?

Конечно, я участвовал во всех этих атаках. В то время так уж было заведено, что, когда их проводили, старались для этого дела набрать как можно больше народу. А потом, когда уже мы отогнали наступающих немцев, ситуация нормализовалась. Но мне сейчас непросто все это вспоминать. Ведь с тех пор прошло 70 с лишним лет. Мне самому через год исполнится вот уже 100 лет. Конечно, во время того самого боя нас очень вдохновило выступление Ворошилова. Он был настолько геройским и живым человеком. Но ему прямо на наших глазах попал в коленку снаряд. Тогда наши матросики подхватили его и на своих руках понесли. Маршальская «эмка» стояла немного подальше от огня. Его кое-как донесли, положили и перебинтовали. А затем наши матросы озверели и вместо того, чтобы занять одну полосу обороны, заняли три полосы. Так что Ворошилова, этого великого человека, героя Гражданской войны, ранило при нас. А мы настолько его любили, что готовы были любого за него разорвать.

Что же касается испытываемых мною ощущений, то их, по сути дела, я и не могу каким-то особенным образом охарактеризовать. Может быть, другие переживали на фронте подобные моменты как-то иначе, а у меня тогда дело доходило до потери сознания. Ведь ты, как говорят, бежишь на штык одного, другого, третьего противника. Бывает, ты выстрелил в четвертого или сбил прикладом его в таком горячечном состоянии. Поэтому, когда кто-то говорит, что он на фронте ничего не боялся, я в это не поверю. Как писала моя подружка Юлия Друнина, с которой я был лично и очень хорошо знаком: «Я только раз бывала в рукопашной, раз наяву и сотни раз во сне. Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Но сам я, честно говоря, во время этих кровавых заварух (штыковых боев) терял сознание. Одним словом, испытывал что-то нечеловеческое.

Когда Вы служили в Таллине, какая в городе была обстановка?

Ну так ведь когда я в самом начале служил в Эстонии на минном заградителе, то он находился не в самом Таллине, а на каком-то острове. Как этот остров назывался, я уже забыл. Там я и готовил специалистов по минному делу. Недалеко от нас находился полуостров Ханка, с которым нас разделяло море. Готланд или как его звали, я забыл, шут его знает.

Испытывали ли Вы блокадный голод?

Как я уже сказал об этом, что-то вроде этого было. Но, откровенно говоря, того, что испытывали сами ленинградцы, с нами не происходило. Дело в том, что нас спасали запасы продовольствия на складах, в особенности в городе Кронштадте. Ведь ленинградские склады горели и грабились. Кронштадтские же склады строго охранялись. Да и город находился в то время на таком положении, что там, как говорят, не забалуешь. Там везде ходили наряды, стояли посты, караулы. Все-таки он считался военным городом.

Не приходилось ли вашему судну наскакивать на немецкие подводные мины?

Когда мы стояли на полигоне, нашим непосредственным начальником являлся воентехник по фамилии Санжаров. У нас имелось вспомогательное судно, называвшееся не то «Микулов», не то «Микола». Под моим началом было несколько бойцов-минеров. Занимались мы, собственно говоря, тем, что, бывает, когда пройдемся с тралами, то подсекаем мину. Затем мы садимся на шлюпки и идем к ней. Я вешаю на нее подрывной патрон. Ребята — дай Бог на весла и отходят подальше. Один раз, помню, получилась такая штука, что мина настолько сильно рванула, что перевернула нашу шлюпку. Нам пришлось вплавь добираться до своего судна. Хорошо, что наш корабль стоял недалеко. И когда нас вытащили на борт, Санжаров начал со мной такой разговор: «Ну что, минер? Ты понял, в чем там дело?». Я ему ответил: «Ничего не понял. Я подрывал немецкую мину, а получилось так, что рвануло, я не знаю, чуть ли не ползалива. Так много подняло в воздух». «Чудак ты, — сказал мне Санжаров. — Ты же подвесил на немецкую мину патрон и открыл эти кингстоны. Она пошла с этим горящим запалом и рванула, когда села на ту мину, которая там поставлена. И получается, что у тебя взорвалась не одна мина БГ-4, а две большие мины. Поэтому получился такой большой взрыв, от которого качнуло наше судно».

Конечно, на войне всякие вещи происходили. Скажем, если взять моего дружка Лешку из Беловодска, по «вине» которого я стал