Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

Я сразу почувствовал к Рыжему не только страх, но и физическое отвращение; хотел было поместиться на краю скамьи подальше от него, но он оказал мне крайне неприятную любезность, посадив меня в тесной близости с собою и канчуком.

Впечатление, произведенное Рыжим на Ройзу, было, по-видимому, не лучше, ибо, уходя, она сказала проводившей ее до двери ребецин (жене ребе): «Послушай, Бейлинка, мальчик у нас слабенький, мы не позволим его бить, и если твой рыжий черт хоть пальцем дотронется до него, то я ему глаза выцарапаю». Она сказала это тихо, но так, что все это слышали, и говорила с сердцем. Мы, мальчики, рассмеялись, но ребе благоразумно сделал вид, будто не слышит, хотя, как оказалось, хорошо зарубил себе на носу ее угрозу.

Обстановка в этом хедере была не лучше, чем в первом; не лучше был и метод обучения. Единственным пособием служило Пятикнижие, а ведь книга эта не составлена как учебник для детей. Впрочем, при умении и желании применяться к силам детей можно было бы в Пятикнижии подбирать доступные и интересные для них главы, как, например, повествования о сотворении мира, о потопе, о жизни патриархов и проч.; но, как назло, в хедере было принято спокон веков начинать обучение не с первой книги — Бытия, а с книги Левит, трактующей о предметах, детям неинтересных, и содержащей предписания, не имеющие применения в жизни со времени изгнания из Палестины, именно законы о жертвоприношениях, о чистом и нечистом, о прокаженных и проч.

Рабочий день в хедере был десятичасовой, от девяти утра до семи вечера, с часовым перерывом на обед. Учение состояло в дословном переводе с древнееврейского на жаргон. Прочитав нам стих, ребе заставлял нас по очереди повторять его, причем каждый должен был внимательно слушать перевод товарищей, Удержать внимание в течение нескольких часов вообще крайне трудно для детей, а тут еще разные мелкие явления в хедере то и дело отвлекали наше внимание: то своевольный петух взлетит к нам на стол и учинит какую-нибудь пакость, то у ребецин выпадет из рук горшок и разобьется, а то ребе, набрав в ноздри слишком большую дозу табаку, так громко чихнет, что и двери, и окна начнут трястись. Поневоле развлечешься, а развлечешься — споткнешься в переводе, и тогда посыплются пощечины и зуботычины.

Особенно жутко становилось в хедере по четвергам. Дело в том, что в субботу меламеды обязаны были обходить дома всех своих учеников и испытывать их в знании пройденного за истекшую неделю в присутствии их родителей. Нужно было поэтому в четверг все повторять, приводить к одному знаменателю. А наш ребе не любил ударить лицом в грязь, и он усердствовал, пуская в ход руки и канчук. Но страшнее всего была пятница, когда производилась «генеральная репетиция» — тогда канчук действовал вовсю.

До меня ребе, помня предостережение Ройзы, не дотрагивался. Но при всей неприкосновенности моей личности я чувствовал себя несчастным; я не мог равнодушно видеть страдания товарищей, не мог переносить близость мазика. Кроме того, мое привилегированное положение возбуждало ко мне в товарищах зависть, доходившую иногда до ненависти. А к тому еще ребе был страшно добросовестен, прилежен, и мы в течение шести дней недели чувствовали на своих плечах тяжелую ношу, от которой не было возможности освободиться, хотя бы на часок-другой. Одна надежда была — авось, Бог даст, кто-нибудь умрет в городе. Мазик был деятельным членом погребального братства, и когда в городе случался покойник, ребе оставлял хедер, чтобы заниматься похоронами. О, как радовала нас всякая весть о смерти, о похоронах! Но копыльцы неохотно умирали, и столь желанные для нас похороны происходили редко.

Я сделался угрюмым, бледным и чахлым, что сильно беспокоило моих родных, и спустя год мама и Ройза стали поговаривать о том, что меня следует взять из этого хедера; но ввиду того, что меня лично ребе щадил, а также ввиду заявления дедушки, что я за этот год сделал значительные успехи, решено было оставить меня в этом хедере еще на один семестр.

V. Катастрофа

Праздник Пасхи и связанный с ним трехнедельный отдых пришелся весьма кстати. Временная свобода, праздничные впечатления и наступившая весна с ее чарами — все это благотворно подействовало на мое здоровье и расположение, и я бодро, с новыми силами начал новый семестр в хедере Рыжего, тем более что в недалекой перспективе был праздник Шевуос[58] — чудный праздник, когда Берке-хазон в синагоге поет столь дивные мелодии и Ройза дома печет такие сладкие пирожные; когда весна достигает полной силы и красоты, деревья кругом в полном цвету, а красавица Замковая гора, облачившись в свою светло-зеленую бархатную мантию, так ласкает твой взор, так манит тебя в свои объятия. Этот светлый праздник наступил, но он на этот раз кончился для меня весьма плачевно.

Праздник Шевуос выпал тогда в четверг и пятницу, и первые четыре дня той недели были полупраздники; учились только до двенадцати часов. На это свободное предпраздничное время у нас с товарищами были весьма заманчивые планы и надежды: имелись в виду загородные прогулки, игры и состязания в бегах вверх на Schloss; были и нужные работы, как срезывание в лесу лиственных ветвей и цветов для украшения дома в «зеленый праздник»; все это было очень нужно и очень приятно, но Рыжий испортил все.

Ему пришла в голову несчастная мысль использовать четыре полупраздничных дня, чтобы обучить нас поэме «Иецив-Писгом»[59], которая читается в этот праздник в синагоге с особым, издревле установленным напевом. Поэму эту изучали обыкновенно в старших хедерах, нам же, малышам, она была совершенно не под силу: она написана акростихом на совершенно нам незнакомом — халдейском языке, притом таким вычурным, тяжелым слогом, что до сих пор многочисленные комментаторы не пришли в соглашение относительно смысла многих предложений. Ребе сам вскоре понял трудность своей задачи, но ему непременно хотелось отличиться, показать себя; он уж был таков, что никакая трудность его не останавливала, а, напротив, придавала ему еще более энергии, — и он работал, напрягая все силы, сыпал пощечины направо и налево, и дело хотя с трудом, но как будто налаживалось. Но вот наступил канун праздника, и когда ребе стал подводить итоги, то дело вышло дрянь: оказалось, что никто из нас не усвоил «Иецив-Писгом» как следует; одни спотыкались в переводе, другие не пели надлежащим образом, были такие, которые затруднялись в чтении. Ребе не выдержал, схватил канчук, наполнившимися кровью глазами