Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова) - Сергей Эдуардович Зверев

и не смещён с должности директора, к повальному обыску я никого не допущу. Потрудитесь, полковник, немедленно уйти вон со всеми вашими чинами. Здесь Вам не место! Можете на меня жаловаться! – зарычал грозно директор на переконфуженного жандарма, никак не ожидавшего такого афронта.

И мы увидели на крыльце парадного подъезда грозную фигуру нашего директора, что-то ещё громко говорящего, и поспешный отъезд извозчиков с жандармскими чинами.

Скоро всё это стало до последних подробностей известно нам всем. Моментально вся запрещённая литература отовсюду полетела в отхожие места или в печи, кстати протапливающие уже в возрастах для вентиляции. Нас всех собрали в классы. Директор приказал в ближайший рекреационный зал привести средние и старшие классы и обратился к нам с горячей речью.

– Дети, что вы наделали?! Какое страшное несчастье может постигнуть вас и ваших родителей, если жандармские власти вмешаются в жизнь корпуса! Вы знаете строгое законное требование: предъявлять всякую попавшую в ваши руки, книгу на просмотр и разрешение ваших воспитателей. Отчего же вы этого не делаете? Ваши воспитатели могут и должны предупредить вас от ложных шагов с неповторимо тяжёлыми для вас последствиями. Виновен во всём этом прежде всего я, не предупредивший вас об этом раньше. И я возьму всю вину на себя, лишь бы вы не пострадали. Дети, неужели вы и до сих пор не поняли, что я ваш искренний друг, желающий благополучно довести до конца ваше образование и воспитание?! Дети, верьте мне, я желаю от всего сердца вам только добра. Дайте мне честное слово, что никакой запрещённой литературы между вами больше не будет, и вы будете строго выполнять законные требования ваших начальников!

Поражённые этой речью, мы сначала молчали, а затем разразились искренними уверениями быть послушными, завершив свои возгласы сердечным «ура» в честь директора, у которого на глазах появились слёзы… Сдав корпус инспектору классов, полковнику фон Боолю, директор в ту же ночь скорым поездом уехал в Петербург. Нас всех немедленно засадили на вечерние занятия в классы, не выпуская никуда. В то же время инспектор фон Бооль с несколькими из назначенных директором лиц, тщательно осмотрел все наши столики и укромные места в дортуарах, а затем уже в каждом классе воспитателем, в присутствии кого-либо из этих назначенных лиц, внимательно осмотрены были все наши парты. Подверглись такому же осмотру и разные учебные и хозяйственные комнаты; на запрос инспектора все живущие на квартирах лица торжественно с клятвой заявляли, что ничего запрещённого у них нет. И это была истинная правда, так как не от них к нам шла подпольная литература.

Добросовестный и высоко честный инспектор фон Бооль поэтому с твёрдостью заявил отъезжающему директору, что никакой запрещённой литературы в корпусе при обыске не оказалось.

Товарищи крепко обнялись друг с другом, и наш незабвенный полковник Юшенов умчался в Петербург.

Много между нами было после всего этого разговоров, и постепенно выяснялось, какой страшной опасности подвергались лучшие ученики корпуса и, конечно, виновный за недосмотр весь начальственный состав, начиная с директора.

Он вернулся только через две недели, упредив на сутки донос оскорблённого жандармского полковника.

Военный министр г[енерал]-ад[ъютант] Милютин выслушал с полным вниманием совершенно откровенный доклад полковника Юшенова обо всех его действиях, а также его мнение о крайне вредных последствиях для дела военного воспитания и для авторитета военного министра вмешательства жандармской власти во внутреннее управление корпусами и выискивание среди учащихся распространителей подпольной литературы. Военный министр решительно стал на сторону полковника Юшенова и отстоял пред императором своё право во всех военных учебных заведениях быть совершенно независимым от жандармского надзора; он получил разрешение директоров делать строго ответственными только перед ним, военным министром, за недосмотр или неприятие своевременных мер для уничтожения и недопуска политической пропаганды, охватившей в эту эпоху уже почти все средние и высшие учебные заведения империи.

Директор приехал жёлтый, исхудавший и измученный. С этих пор уже мы не верили никаким неблагоприятным для него суждениям и почувствовали к нему особую симпатию и уважение. Ни слова больше не говорилось о политике. Но беседа[директора] с преподавателем Беренштамом закончилась с глазу на глаз таким разносом, что наш историк даже заболел. Ни о какой подпольной литературе никто из наших преподавателей и воспитателей больше не говорил.

Мы погрузились в регулярно распределенное и разумно заполненное время нашей повседневной жизни, которая протекала уже без всяких перебоев. К праздникам Р[ождества] Христова] мы подошли с явным успехом в занятиях всех классов. О наказаниях розгами перестали говорить, но аресты в карцере бывали и теперь. Каких-либо позорных поступков за истекшее время не было. Лично я занимал место в первом десятке и даже близко к верхушке.

Надо было подтягиваться в новых трудных предметах. Елки в каждом возрасте были устроены по-прежнему, но только «на шарап»[37] елку не отдавали, а предложили нам ее со всеми украшениями отдать в приют для бедных детей, на что мы все, конечно, согласились.

Однажды, во время праздничных вакаций всем танцующим из средних и старших классов предложено было перед вечером приготовиться: хорошенько умыться, почиститься, одеть чистое белье и новое обмундирование и быть готовыми к отъезду на бал в Киевский женский институт. Мы все этим приглашением сильно взволновались, а товарищи (таких было много), не желавшие серьезно выучиться танцевать, теперь поняли свою ошибку.

Скоро явился сам директор и лично всех осмотрел. В 8 ч. вечера подали несколько колесных омнибусов1 (курсировавших летом по шоссе от Киева), нанятых заблаговременно директором для нашей перевозки. Отправилось нас человек около 60-и. В институте нас встретило все начальство, в лице начальницы и классных дам, в огромном актовом зале. Директор лично представил каждого из нас начальнице, называя имя и фамилию, а иногда какой-либо ласковый эпитет. Мы целовали у начальницы руку, а она каждого из нас – в голову. Затем классные дамы пригласили нас познакомиться с институтками, называя их имена и фамилии, а мы уже сами называли себя. Скоро мы оказались как-то разделёнными попарно и сели на стульях. Помню большое взаимное стеснение и доносившиеся обрывки разговоров.

– Скажите? А опасно жить в вашей кадетской роще?

– Нет ничего! Жулики, конечно, есть, но мы ходим туда днём.

– А у нас сегодня по случаю бала было на третье блюдо мороженое!

– А у нас, чтоб ехать на бал, выдали новые сапоги!

– Неужели? Это интересно!

– Не верите? Вот посмотрите! – и кадет вытягивал обутую ногу из-под стула.

Словом, разговорились. Классные дамы порхали между нами, устраивая кадриль и сводя пары. Началось с вальса и польки. Бал постепенно