Инчик-Сахалинчик - Инна Ивановна Фидянина-Зубкова

со склада, взвешивая полосатиков на весах, предназначенных для мешков. Не, не, у нас не было такой моды – съесть кусочек, а остальное положить в холодильник. Арбуз съедался сразу всей семьёй, а на следующий день покупался новый. И так до тех пор, пока зелёная радость не исчезала со склада до следующего августа. А в перерывах между сезонами мы радовались трехлитровыми соками с мякотью. Господи, какие они вкусные! Даже арбуза не надо, до чего они натуральны и витаминны. А зимой мандарины и зимние яблоки из Кореи. Овощи мы свои выращивали в теплице и так, ну или покупали привозные с ближайших совхозов острова.

Но! Пришёл день, когда во Мгачи впервые привезли бананы. Они поступали в магазины зелёные, а так как продавцы не знали как их грамотно дозреть, то тут же зелёными и продавали: килограмм стоил 1 рубль 10 копеек. Неотесанное население тоже не знало как превратить зеленые «стручки» в жёлтые, поэтому колдовскими методами обращало их в чёрные. Бананы клали в теплое место на печи, и через неделю они созревали, но кожура становилась ужасна!

Я маюсь в ожидании чуда:

– Мам, а бананы – это вообще что такое?

– Черный яд! – ей всё равно, она крутится на кухне, устала.

– Яд?

– Ну да, яд. Расшифровывается: Ба-ба-На-н… Бабушек ими кормят, чтоб те окочуривались побыстрее. Иди, дай бабе Паше. Может ее бог и приберет. Не зря ж она так долго смерти просила.

А баба Паша уже который год парализованная лежит, толстая, с синими кровавыми пролежнями – всё её бог прибрать не может. Я сомневаюсь:

– Правда?

– А то!

Я хватаю банан и бегу к бабушке. Чищу его и пихаю ей в рот:

– На, ешь!

А Паша парализована, рот набился сладкой кашицей и ни туда, и ни сюда. Я села, плачу, мне очень хочется, чтоб бог прибрал, наконец, старушку – жалко её, и мучающуюся с ней мамку тоже жалко. А у бабки лишь глаза закатились от удовольствия: проглотила, еще просит. Скормила я ей те бананы и долго сидела на ступеньках ее дома и ждала, когда душа вырвется из плена тела, да улетит далеко-далеко в небушко.

Не дождалась, отошла бабенция ровно через год. Но с тех пор не очень я бананы люблю. Редко-редко куплю один-два и жую, как картошку:

– Ни вкуса, ни запаха, земля землёй!

Эх, Вавила, Вавила

Деда Вавила мы побаивались. Любви к внукам он не испытывал. Да и баба Паша тоже. Видимо, другое у них воспитание, кулацкое. А как Прасковья умерла, так у него рак горла и обнаружился. Купит еду, а она ему в глотку не лезет. Протухнет, выкинет. Выкидывал, выкидывал, психанул: в прихожей на своём ремне и повесился. Все говорили:

– Грех, грех то какой!

– Помучились бы вы с его! – отвечала, им моя мать, отвечала и тоже психанула: прогнала с поминок всех «сочувствующих» ее свекру.

– Правильно, мать, семью надо защищать! – горько усмехнулся мой отец.

– Правильно, – поддакнула я. – Повесься молча, но ничего у бога не проси!

– Иди отсюда, козявка! – вытолкнула мать меня на улицу. – Не видишь, тут взрослые водку пьют.

– И блины едят, – жалобно проскулила я, но это не помогло.

Как мы с мамочкой блиночки ели

Валентина то ли поёт, то ли причитает и жарит блины. Я слушаю. И чем больше горка блинов, тем веселее мамка. А чем меньше горка, тем она грустнее:

– Успокой меня, родная, успокой.

Почему-то мне не нужен твой покой.

Нужна молодость твоя, весёлый смех.

И блиночки чтоб ты ела лучше всех!

Кушай, доченька родная, подрастай.

Кушай с мёдом, молочком всё запивай.

И ни с кем не вздумай поделиться:

дед дурной, он может подавиться;

бабка старая, жевать уже не может;

а отцу и таз блинов уж не поможет;

кошка сытая, собака тоже ела;

а вот мамочка покушать не успела.

Сядем мы с тобой да наедимся,

и пускай за окнами полынь вся

зашуршит от зависти, заплачет.

Для нас и это ничего не значит.

Мы спокойненько заснём после обеда,

и глаза закроем на дурь деда,

и на бабку даже ни глазочком,

на отца, на пса, на кошку.

Засыпает мать твоя, не бегай.

– Спи, мамуля, теплой-теплой негой.

Рот заклеить скотчем

Мать сидит, скучает, смотрит на мой здоровый аппетит:

– Инка, хватит жрать, толстой будешь, никто замуж не возьмёт!

Я уплетаю огромный бутерброд с маслом и красной икрой:

– Чего так? И толстых, вроде, берут.

– Берут, но симпатичных, а ты посмотри на свой огромный нос, маленькие глазки, тонкие губы, куцые пепельные волосенки и конопатое лицо.

– Ну спасибо, мамочка, утешила! – я обиженно ухожу с бутером во двор.

А там все такие обжоры: ходят, жуют хлеб с икрой да маслом, ну на худой конец, с маслом без икры, но зато обильно посыпанный сахаром. И это… играют в салки, жмурки, городки, прыгают через скакалку или по квадратикам. Где уж тут растолстеть! Нет, жирок у меня на пузе был, ни без того. Но это ж Сахалин, кто без жирка, тот зиму лютую не переживёт. Это сейчас зимы помягче стали, а в моём детстве зимы, ух, какие были!

– Холода – не оправдание для обжорства! – возражала сто килограммовая Валентина Николаевна. – Береги фигуру смолоду.

– Но ты же вышла замуж!

– Я только после свадьбы начала толстеть.

– Но не бросил же тебя муж.

– Не бросил, но самой с таким весом неудобно, тяжко.

– Мам, не подменяй понятия, не перевешивай свои желанья на подростка.

– Ну я ж тебя предостеречь хочу!

– Вогнала в комплексы, а потом чего-то хочет.

Я снова ухожу во двор, оставив мамку с её сто килограммами (при росте – метр пятьдесят семь) и в полном, полном отчаянье:

– Как дальше жить?

Тётя Люся Бурганова, имея тот же рост и тот же вес, как моя мать, точно знала ответ на вопрос, как похудеть:

– Надо рот заклеить скотчем и ходить.

Но как физически это выполнить, она не знала, ведь с заклеенными скотчем ртами, их точно бросят мужья!

Мое приданое

Отцовский сарай – это ларец-кладенец: там хранятся инструменты всякие, горы уже ненужных книг по электрике, запчасти, бутылки и чемоданы со всяким хламом. Встаю на две табуретки и достаю самый верхний чемодан, открываю, а там часы. Куча, целая куча часов от больших до маленьких, и все в разобранном виде. Ужас как прикольно, как в сказке! Закрываю чемодан и тяну его в дом – рассмотреть чудо механизмы получше и не спеша.

– Мам, а