Джон Фаулз - Джон Фаулз. Дневники (1965-1972)

Летим в Бостон, чтобы провести уик-энд с Недом Брэдфордом в Маршфилде. Он встречает нас в аэропорту. Все хорошо в этом лучшем из всех рецензирующих миров. Блестящий отзыв в воскресной «Нью-Йорк таймс»[124]; первый тираж был пятьдесят тысяч, теперь допечатывают до восьмидесяти. Сижу в Маршфилде и читаю краткую справку Ричарда Бостона, которая предваряет статью. Похоже, пора пить шампанское, но мы ограничиваемся скромным ужином и ложимся спать в девять.

С самого начала чувствовалось, что между Недом и Пэм не все идет гладко. Целуя ее при встрече, я ощутил запах алкоголя, но первый вечер прошел вполне благополучно, в строгом соответствии с нормами Новой Англии. На следующее утро она к нам не вышла, сославшись на «болезнь»; мы ездили по окрестностям и питались тем, что предлагал нам Нед. Он до нелепого ограничивает себя в еде: в доме нет масла (страх перед холестерином), молоко на 99 % обезжирено — что сразу же чувствуется. Ложимся в девять, предполагается, что встанем в семь. Элиз курит, но у нас сложилось ощущение, что это особая привилегия жене автора бестселлера.

Просыпаюсь рано, снаружи доносится зловещее карканье ворон; три ходят по траве — по виду такие же, как наши, английские, но крик более пронзительный. Цапля у пруда. Гуляю в сумрачном лесу, собираю сумах, молочай.

В этот день мы прошлись по антикварным магазинам. Новая Англия утратила для меня свое очарование. Нет, ни дома, ни архитектура не стали хуже, но раньше я не замечал скудости культуры — на всем пространстве совсем нет животных. Ни коров, ни лошадей, ни овец. Нет и полей. Никто не ходит пешком. Никто не обрабатывает свой сад. Только бесконечный поток автомобилей. Все куда-то едут, но никуда не приезжают. Они кажутся мне людьми из сновидений, не сознающими, насколько ограничен и узок их мирок. При одном антикварном магазине был разбит садик с лекарственными травами — неожиданное проявление человеческого начала. Тимьян, ромашка, ноготки, мята. Посадила их пожилая женщина.

Вечером Пэм не спустилась к нам. На следующий день мы отправились в Плимут, чтобы посетить там Мейфлауэрский[125]музей под открытым небом — крытые соломой хижины, cabanes[126], — все они очень похожи друг на друга и внешним видом, и внутренним убранством; впрочем, большинство сундуков для белья, ящичков для Библии и прочих вещей взяты уже из следующего столетия. Девушки и старательные матроны одеты в современную пуританскую одежду.

Плимутский камень[127]. Чем-то похож на подиум эстрадного оркестра. Рядом копия корабля, на котором приплыли первые поселенцы. Там выставлена восковая фигура Уильяма Брэдфорда, первого губернатора и предка Неда[128]. Я стоял позади двоих детей Неда, которые всматривались в восковое лицо. Здесь, на корабле, начинаешь сознавать, как тяжко пришлось поселенцам в ту первую жестокую зиму. Возможно, все беды шли от новой территории. Люди не хотели сюда ехать, они никогда не любили эту землю. С самого начала они планировали уехать отсюда — завоевать ее и уехать куда-нибудь подальше: эта земля, Америка, вызывала у них страх.

Нед идет позвонить Пэм. Она чувствует себя лучше. Неожиданно он рассказывает нам всю подноготную: жена алкоголичка, не может отказаться от спиртного. Он же похож на своего предка, волевого первопроходца: «Я ругался и умолял. Пытался заставить ее лечиться… Но, черт подери, похоже, она хочет, чтобы все осталось как есть». «Классический» вариант — вечный бой между пуританином и язычником. Перед сном я говорил с Пэм. В день нашего приезда она выпила больше литра водки. «Нед хочет, чтобы я была паинькой, он не понимает нас, обычных людей. Сам может сделать все, что решит. Решит бросить курить — бросит, а то, что я устроена иначе, не хочет понять». Еще говорила, как ей все наскучило, жизнь не удалась, красота поблекла — обычный грустный перечень неудач.

Открытие потрясло меня. Эта супружеская пара представлялась мне средоточием всего самого лучшего, что есть в американском характере. Нед мне по-прежнему нравится. Он редкий экземпляр абсолютно честного — в определенных границах — человека; хотя, возможно, эти границы более деформированы, чем я себе представляю. В каком-то смысле он не живет подлинной жизнью. Любопытно, не так ли обстоят дела и у других американцев: то есть не делают ли запутанные внешние обстоятельства их более привередливыми и по-детски беспомощными в жизни. Плохое начало, неприятное начало.

«Турне» начинается. Пока все идет хорошо, рецензии положительные — даже в ежедневной «Нью-Йорк таймс», где обычно ставятся под сомнения воскресные оценки[129]. Включая третье издание, тираж достиг 100 000. Меня пригласили на утренний эфир. Работавшая с нами девушка не читала ни одной моей книги. «Только пять минут назад мне сказали, что я буду вести передачу». И так все время — уровень телевизионных ток-шоу ужасающе низкий. Даже с манекеном разговор был бы интереснее. В той же программе принимал участие Гарольд Роббинс[130] — зеленый вельветовый костюм, отделанная рюшем зеленоватая рубашка, глаза с поволокой, загар, тихий голос. «Я ваш большой поклонник». Он напоминает рептилию, но это совсем не обидное сравнение, как могут решить представители американских литературных кругов; говоря так, я представляю греющуюся на солнце, наслаждающуюся покоем ящерицу. Он любит солнце, большие тиражи, славу. Он предложил нам жить в его доме, пользоваться автомобилем и рабочим кабинетом в Голливуде. Маленькая дурочка, которая брала у меня интервью, спросила, как я отношусь к писателям, спекулирующим на сексе… Я посмотрел на Роббинса, разговаривавшего в стороне с Элизабет, и увильнул от ответа.

Куда бы мы ни приезжали, меня всюду поздравляли с тем, что я «поставил на место» таких писателей, как Роббинс и Сьюзанн[131]; книгопродавцы постоянно твердили, как прекрасно, «когда нравится бестселлер». Это очень хорошо, но они по-прежнему торгуют нелюбимыми книгами. Роббинс тут ни при чем; болезнь в обществе, которое не сопротивляется его натиску.

Боб Фетридж. В его офисе я встречался утром с представителями «Литл Браун». Его нервозность пугает меня. Он постоянно щурится, руки дрожат. Когда он стал нашим спутником (по дороге в Калифорнию), мы поняли, что перед ним тоже маячит алкоголизм. После третьего мартини его руки перестали дрожать.

В Нью-Йорк мы прилетели ближе к вечеру — мимолетное впечатление от Манхеттена, сотни перламутровых башен… Долгие часы в отеле — нет сил заставить себя выйти на улицу и увидеть Нью-Йорк. Отчасти это связано с чертовым центральным отоплением, вызывающим ужасную усталость; в нашем номере огромная гостиная, две спальни с двумя кроватями, две ванные комнаты, кухня — все только для нас двоих. Лишнее пространство, как и в Белмонте, — только здесь не так приятно.