Жан Баронян - Бодлер

НЕГОДЯЙ, НЕВЕЖДА

Подписав договор на «Цветы зла», Бодлер тщательно проверяет стихи, написанные им за пятнадцать лет, затем в феврале 1857 года отправляет их в Алансон Пуле-Маласси. Перспектива увидеть их наконец собранными под одной обложкой занимает все его помыслы. Он подумал, что хорошо бы, если бы некоторые из них можно было напечатать в журнале незадолго или перед самым выходом сборника, как это вошло в обычай с романами, делившимися на части и публиковавшимися в газетах и периодических изданиях изо дня в день, неделя за неделей. Впрочем, его перевод «Приключений Артура Гордона Пима» вот-вот должен был появиться в «Монитёр юни-версель», и вместе с тем Мишель Леви готовился пустить в продажу «Новые необыкновенные истории». Начальный тираж: шесть тысяч шестьсот экземпляров. Как и в случае «Необыкновенных историй».

Без промедления Бодлер обращается в «Ревю франсез», которым руководит лионский эрудит Жан Морель и который с литературной и политической точки зрения является противоположностью «Ревю де Дё Монд», где в июне 1855 года были опубликованы восемнадцать стихов из «Цветов зла». С его стороны это был своего рода вызов, бравада и легкомыслие. Но в то же время небескорыстный и разумный поступок, ибо в апрельский номер «Ревю франсез» вошли девять стихотворений из сборника, который готовил Пуле-Маласси.

Бодлер внимательно наблюдает за издателем и своей книгой. Он проявляет редкую придирчивость, придавая огромное значение композиции и верстке своих текстов, выверяя каждое слово, следя, чтобы курсивы и тире, которые ему так нравятся, были хорошо пропечатаны и чтобы порядок стихов, которым он дорожит, неукоснительно соблюдался. Он знал, что выведет Пуле-Маласси из себя, но полагал, что имеет на это право.

Точно так же он считал себя вправе критиковать его. Он считал, что каталог Пуле-Маласси содержит имена авторов, совсем не заслуживающих внимания, и что «все будут смеяться» над издателем, который не заботится о тщательной классификации званий. И чтобы Пуле-Маласси не ронял себя ни в чьих глазах, предлагал ему распределить их по категориям, по тем категориям, какие он сам ему указывал, словно поучая его: экономисты, философы-рационалисты, ясновидцы, масонство, оккультные науки, забавные шутки и диковинки, романисты, путешественники (категория, которую он считал основной).

В своих многочисленных письмах к издателю Бодлер говорил, что не понимает, почему такой человек, как он, человек, который так любит XVIII век, создает о нем столь жалкое представление.

«Я, кто является безусловным образчиком негодяя и невежды, я бы предложил Вам блестящий каталог с помощью одних воспоминаний о своем чтении того времени, когда читал XVIII век.»

Затем он советовал ему переиздать «Опасные связи» Шодерло де Лакло, «Инки» Жана Франсуа Мармонтеля и «Персидские письма» Монтескье.

Его эпистолярная дискуссия с алансонским издателем находилась в самом разгаре, когда 28 апреля у себя дома на улице Шерш-Миди в возрасте шестидесяти восьми лет умер генерал Жак Опик. Бодлер ничуть не удивился, не обнаружив своего имени в уведомительных письмах, извещавших о похоронах.

По сему случаю он с величайшим неудовольствием встретился с Жаном Луи Эмоном, одним из участников семейного собрания в 1844 году, потребовавшего назначения для него опекунского совета. Однако Бодлеру казалось, что его отношения с матерью наверняка примут теперь иной оборот, хотя они и без того уже улучшились после ее возвращения из Мадрида. Отныне, думал он, только на нем, на нем одном, лежит забота о ее счастье. И ему не следовало уклоняться от своего долга по той причине, что мать собиралась вскоре удалиться в свой дом на нормандском побережье.

За несколько дней до этого «Артист», одним из руководителей которого с 1852 года был Эдуар Уссе, брат Арсена Уссе, опубликовал три стихотворения из «Цветов зла», сообщив о скором появлении сборника в продаже.

Бодлер был в восторге: чем больше ссылок, прямых или косвенных, на его книгу, тем большую пользу они ему принесут. Он уже хорошо понимал, сколь важна пресс-служба, поэтому предоставил Пуле-Маласси и Де Бруазу список тщательно отобранных имен. Во главе Бодлер поставил Теофиля Готье по весьма простой и основательной причине: именно ему он посвятил «Цветы зла». Далее следовали Сент-Бёв, который так ни слова и не сказал о рассказах По ни в своих «Беседах по понедельникам», ни где-либо еще, Шарль Асселино и, разумеется, Жюль Барбе д'Оревильи, Луи Вейо, католический писатель, с которым он познакомился в ту пору, когда был связан с группой Надара и знал цену его грозному перу, Леконт де Лиль, превосходный, по словам д'Оревильи, человек ума и таланта критик Филарет Шаль… И еще министр общественного образования, который в июне пожаловал Бодлеру вознаграждение за перевод «Необыкновенных историй».

В список были включены также англосаксонские писатели, такие как Генри Лонгфелло, Роберт Браунинг, Альфред Теннисон и Томас Де Куинси, чья «Исповедь англичанина-опиомана», одна из библий романтизма, произвела сильное впечатление на Бодлера и вдохновила его в 1851 году написать статьи о наркотиках.

Последним значилось имя самого прославленного человека: Виктора Гюго.

НАКОНЕЦ ДИТЯ ПОЯВЛЯЕТСЯ

Двадцать пятого июня 1857 года «Цветы зла» поступили в продажу у парижского представителя Пуле-Маласси и Де Бруаза в книжном магазине (католическом!), расположенном в доме 4 по улице Бюси.

Вошедшие в сборник стихи Бодлер выносил в самых глубоких тайниках своей души, одни с яростью, другие с величайшим терпением, он напитал их собственной кровью, плотью и потом. Каждый из них — это подлинная исповедь, как у Жана Жака Руссо.

Только они были разделены на множество коротких отрезков (сонеты в том числе) и зарифмованы. Они говорили о страхе существовать и жить, взывали то к Богу, то к Сатане, к Христу или Каину, славили восторг и сладострастие, упоение плоти и ее бесконечные муки. И все это чаще всего откровенно, без прикрас, без тени обмана.

После знакомства с «Цветами зла» у друзей и близких Бодлера возникло ощущение, что они прочитали автобиографическое произведение. Его творца они обнаруживали на каждой странице, чуть ли не в каждой строфе: его сплин, его страсть к блужданию и одиночеству среди толп, его мольбы, его проклятия, его парадоксы, его пугающую прозорливость. Они понимали, что тут речь шла о Жанне Дюваль, там — о Мари Добрен, дальше — о Саре Косенькой, а затем — о божественной Президентше. За этими пламенными рифмами невозможно было представить себе какого-либо другого писателя, несмотря на все влияние и реминисценции — будь то Виктор Гюго, Теофиль Готье или Сент-Бёв в формулировках и речевых оборотах, либо Жозеф де Местр, Томас Де Куинси, Петрюс Борель или Эдгар По в идеях… И все они, или почти все, были единодушны в своей оценке сборника, признавая необычайный талант его автора.