Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

ним эхом отыгранной драмы. За эхом появился вскоре и выходец с того берега и сказал, что путь свободен. Лея продолжало так мутить, что он наотрез отказался лезть в броневик: из «виллиса» все-таки можно было при необходимости выскочить.

Мост миновали благополучно. Самоходки и «виллисы» на скорости проскочили мимо застывших «пантер». Эсэсовцы развлекались лишь тем, что слепили фонарями глаза водителям; несколько лучей попали и в лицо Лею, и ему снова почудилось, что он вдохнул тот дух.

Что-то с ним творилось неладное. Его начало рвать и выворачивало каждые полчаса так, что в голове темнело и в ушах стоял звон. Он вернулся с того берега с недопитой бутылкой французского коньяка; Гаррисон и Мерфи, глотнув коньяка, нашли его превосходным. Гаррисону надоело задавать вопросы и не получать ответов на них. Лей, которого уже шатало, бубнил только, чтобы от него все подальше отошли, и колонна останавливалась раз десять.

Ахен с октября 1944 года жил под американской оккупацией – тихий, теплый, чистенький городок. Лей попросил остановиться возле одного из уцелевших «пряничных» домиков. Они вошли внутрь, спустились в подвал, в котором валялись только пустые бочки из-под вина и забытая или оброненная пачка американских сигарет; затем через откуда-то возникшую дверь проникли в другое обширное помещение, где так и тянуло воскликнуть: «Во истину, Германия – страна чудес!»

Пока Гаррисон с любопытством заглядывал в лица повернутых к стенам картин, Лей вскрыл какую-то нишу и выдвинул сейф.

– Здесь в основном наши французские трофеи, – небрежно пояснил он продолжавшему озираться Гаррисону. – Мне наплевать, если французское станет американским, по принципу «грабь награбленное».

– Для начала я приглашу сюда экспертов, – сухо отвечал полковник.

– Помогите мне это вытащить, – Лей кивнул на сейф. – Я сейчас один не справлюсь.

Вдвоем они вынесли сейф и положили в машину.

– Что-то больно тяжелый, – заметил Гаррисон.

– Мы с вами договаривались о десяти миллионах. Остальное передайте кёльнскому обер-бургомистру. Если вы так поступите, я передам вам такие же платиновые слитки для Дрездена и Берлина, при двадцати пяти процентах ваших. С русскими вы договоритесь.

Гаррисон усмехнулся.

– Я доложу, – кивнул он.

– Теперь еще одно дело, – продолжал Лей. – Необходимо запустить несколько консервных заводов. Большинство из них в вашей зоне. Только для этого снова придется попутешествовать.

– А без вашего физического участия нельзя этого сделать? – поморщился полковник. – Объясните: что, где, как… мы подключим ваших коллег…

– Когда мой штат работал, я объяснял. А теперь проще все делать самому.

– Снова тайники, подвалы, сейфы, бункеры?

– И это тоже.

– Вы как будто к партизанской войне готовились.

– Я готовился к тому, что есть.

– Хорошо, – согласился Гаррисон. – Но, пока я стану решать эти вопросы, вы все-таки отдохните.

– Пожалуйста, сэр, звоните вашему начальству, а ко мне приставьте своих церберов и позвольте нам с женой немного погулять по Ахену. Мы любим этот город, – попросил Лей.

В разговоре со своим начальством Гаррисон узнал новость: 26 мая в английском лагере для военнопленных 031, около Люнебурга, покончил с собой шеф СС Генрих Гиммлер.

Только после всех фиаско Гиммлер наконец осознал, что его историческая роль окончательно определена его же коллегами, переложившими на него весь кровавый груз национал-социализма, потянувший режим в преисподнюю. Но и тогда он еще не до конца поверил, что роль палача – того самого, классического, в колпаке с прорезями для глаз, – отдана ему. Об этом ему было прямо сказано во Фленсбурге, сказано в глаза людьми, спрятавшими свои эсэсовские мундиры – предмет недавней гордости.

Гиммлер увидел, как от него отвернулись все. Его «черная гвардия», мощная и дееспособная, на которую он так рассчитывал в дальнейшей борьбе, гвардия, которую он еще мог собрать в кулак, чтобы защитить для этих ублюдков их уже нагретые посты, должна была бы теперь начать с того, чтобы разметать это «национальное правительство», как навозную кучу. Борьба теряла смысл. Его предали… Но не было ли это расплатой за то, что прежде он предал сам?!

В одну из бессонных ночей, бродя в лихорадке по палубе «Патрии», Гиммлер увидел… фюрера. Гитлер молча усмехнулся.

Оставалось единственно возможное и еще имеющее какой-то смысл: лично явиться к Монтгомери и взять на себя всю ответственность за своих подчиненных.

Навозная куча на «Патрии» только жужжала, однако отказывалась помочь: ни самолета, ни достойного сопровождения, ни даже приличных машин… Все одобрили его решение лично предстать перед Монтгомери, но ни один не желал быть заподозренным в причастности. И Гиммлер покинул Фленсбург налегке, с секретарем Брандтом и врачом Карлом Гебхардом. (Своего адъютанта Гротмана он еще раньше отправил доставить часть сотрудников на базу под Рондорф, где они должны были получить новые документы, иностранные визы и прочее. Кое-кому делали там даже пластические операции.)

Далее на две недели Гиммлер и его спутники выпали из истории и вернулись в нее только 23 мая, по иронии судьбы в день ареста правительства Карла Деница всех троих задержали британские посты.

Гиммлер снял с глаза черную повязку, помогавшую ему оставаться неузнанным при переходе через Голштинию, надел очки и, назвав свое имя коменданту лагеря 031 капитану Сильвестеру, потребовал предоставить ему возможность встречи с Монтгомери. Срочно прибывшим сотрудникам Secret Service[1] он повторил то же самое – требуется немедленная встреча с фельдмаршалом!

Существует несколько версий последующих событий. Но достоверно известно лишь о предсмертной минуте рейхсфюрера. Из опасения лишиться последней капсулы с ядом (остальные у него уже были изъяты), которую Гиммлер спрятал во рту, он, скорее, импульсивно, чем сознательно, раздавил ее зубами и спустя пару секунд рухнул к ногам начальника секретного отдела английских экспедиционных сил и собиравшегося произвести осмотр врача.

Еще достоверно – Гиммлер не хотел умирать. В последние годы, получив огромную власть, сопоставимую разве что с властью восточного деспота, он не то чтобы пресытился ею, а как-то отошел от «конкретных дел», позволил себе заняться «формой» – обрядовой, церемониальной стороной «ордена СС», его, так сказать, оформлением. Теперь, поздней весной 45-го года, оказавшись вне привычных декораций, без своего мундира и орденов, Генрих Гиммлер и не думал унывать. Сидя на обочине пыльной дороги (машина у них сломалась еще в начале пути), он говорил своим спутникам, что ощущает себя олимпийцем, ненадолго сошедшим с горы – поглядеть на возню смертных, приобщиться к их чувствам, а то и просто походить по траве, которую он годами видел лишь как пучки и клочки среди вековой каменной кладки Вевельсбурга.

Приближаясь к своему сорокапятилетию, Гиммлер не собирался сдаваться без борьбы, безропотно соглашаться на роль штатного палача фюрера – какого-то монстра, выпивающего ежедневно перед обедом по стакану теплой крови.

«Я всегда сторонился трибун и