Петр Григоренко - В подполье можно встретить только крыс…

Положение «штрафника», в каковом оказался Ю. Орлов, в нашей стране известно: придирки на каждом шагу, тормоз в научной работе, работа потруднее и т.п. Несмотря на это, Юрий Федорович совершает головокружительную научную карьеру: защита докторской диссертации, избрание членом-корреспондентом Академии наук Армянской ССР и через 10 лет (1966 г.) приглашение в Москву в Институт, из которого был изгнан. Даже непосвященному человеку ясно, что такое могло произойти лишь с очень талантливым и трудолюбивым ученым. Курчатов не ошибался. Ю. Орлов действительно оказался ученым, совершившим неоценимый вклад в науку.

И вот снова работа в Москве, где общественное движение не только не угасло после 1956 года, но развилось. Явление Солженицына, а затем и Сахарова придало этому движению международное звучание. Втянулся в это движение и Юрий Федорович Орлов. За участие в этом движении его и уволили из Института. Уволили и до сих пор не допускают к научной работе. Но не таков Юрий Федорович, чтобы склониться перед произволом. «Настоящего ученого от науки отлучить невозможно», – говорит он. И действием утверждает это.

Он ведет теоретические исследования. Пишет научные статьи, посылает их для публикации в академических изданиях. Не публикуют – отправляют в зарубежные издания. И проводит научные семинары, на которых встречается со своими учениками и научными соратниками, чтобы обсудить важные научные вопросы. Все его друзья знали, что четверг – день семинара – для него «святой день». Никто из нас не покушался на этот день.

Юрий Федорович, уволенный из научного института, вел напряженнейшую научную работу. А еще ведь и хлеб зарабатывать надо. И Юрий Федорович в дополнение к своей большой научной и общественной работе нагружается уроками.

Вот таков Юрий Орлов «надежно упакованный» сейчас в Лефортовской тюрьме КГБ.

Мы, конечно, не могли оставаться в бездействии, когда наших друзей хватали и бросали в тюрьмы. Хотя и возможностей для действий у нас было не так много, но всякую возможность надо было использовать.

Прежде всего и главным образом мы рассказали общественности об арестах, об арестованных и о произволе, о нарушении всяческой законности. Но использовались и другие возможности. За соломинку, что называется, хватались. Гинзбург и Руденко были арестованы тяжело больными.

Гинзбург перенес воспаление легких, осложненное туберкулезной интоксикацией. Он только за день до ареста был выписан из больницы и у него на руках был бюллетень (освобождение от работы).

Микола Руденко – инвалид войны. Огромная рана в крестцовой области не закрылась, только затянулась тонкой пленкой, сквозь которую наблюдаются колебания внутренних органов. Ему нужен специальный режим, пользоваться которым в тюремных условиях он не сможет.

Об этом мы и написали соответственно прокурору РСФСР и прокурору УССР.

Мы просили учесть болезненное состояние арестованных и назначить им меру пресечения, не связанную с арестом. В частности, мы выражали согласие взять их на поруки или внести денежный залог, разумные размеры которого определит прокурор. Оба заявления были подписаны: Еленой Боннэр, Зинаидой и Петром Григоренко, адвокатом Софьей Каллистратовой, писателем Львом Копелевым, доктором физико-математических наук Александром Корчаком, академиком Андреем Сахаровым, доктором физико-математических наук Валентином Турчиным, писателем Лидией Чуковской. Как видим, заявление подписали люди достаточно авторитетные. Не только гуманизм, но и закон обязывал удовлетворить нашу просьбу. Но она не была удовлетворена. Нe только гуманизм, но и закон обязывал удовлетворить нашу просьбу. Но она не была удовлетворена. На ходатайство в отношении Гинзбурга ответа не последовало. На аналогичное ходатайство в отношении Руденко ответили: «…Изменить меру пресечения не представляется возможным». Мотивы не указаны.

В «антидиссидентскую» кампанию включилась правительственная «Известия». Она опубликовала корреспонденцию В. Апарина и М. Михайлова «Контора господина Шиманского» (24 февраля 1977 года) и «Открытое письмо» С. Л. Липавского с послесловием к нему Д. Морева и А. Ярилова (5 марта 1977 года).

Чем же новым просветили нас «Известия»? В первой из названных публикаций берется группа советских эмигрантов и утверждается, что все они агенты ЦРУ. Доказательств, разумеется, никаких.

«Разоблачения» С. Липавского имеют еще и частную цель: оклеветать еще двух членов Группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений – Владимира Слепака и Анатолия Щаранского. Последний в письме С. Липавского прямо назван агентом ЦРУ. И хотя оба эти заявления абсолютно безосновательны, меня они очень взволновали. Я почувствовал, что по крайней мере в отношении А. Щаранского готовится арест. Я прервал свою загородную работу над «Буднями» и к вечеру 8 марта был в Москве. 9-го разыскал по телефону Щаранского. Он был у Владимира Слепака. Предложил встретиться. Анатолий дал согласие придти ко мне, но при этом добавил: «Если вас, конечно, не смущает мой „хвост“. Он у меня сейчас очень большой». Я ответил в том смысле, что к «хвостам» привык, даже к собственным. Договорились о времени встречи.

Чувствую, время приближается. Подхожу к окну и смотрю на дорожку, ведущую к моему подъезду. Вскоре на ней показалась плотная группа людей. Среди них глаз сразу выделяет А. Щаранского и В. Слепака. Иду и открываю дверь на лестничную клетку. Люди приближаются. Подходя к двери, Анатолий шутит: «Петр Григорьевич! Здесь сопровождающие двух категорий – мои и чужие. Моих впускать, остальных не надо!» И он, пропустив в дверь Владимира Слепака и Захара Тэскера, вошел и захлопнул дверь. Перед дверью остались двое.

– А где же вы третьего потеряли? – спросил я. – На улице вас, вроде бы, шестеро было.

– Нет! – возразил Толя, – нас было семь, не считая тех, что в двух машинах остались. Тe двое, что шли за нами, и те, что в машинах, ведут теперь наружное наблюдение за домом.

Просидели мы часа два. Шла обычная дружеская беседа, но меня не оставляло чувство тихой тоски. Такое чувство, какое бывает, когда прощаешься с дорогим человеком и не знаешь, придется ли встретиться когда-нибудь. Угроза ареста Анатолия Щаранского, мой солидный возраст и далеко не блестящее здоровье, наводят на мысль, что наша сегодняшняя встреча может оказаться последней в нашей жизни. Расходиться никому не хотелось, но… И вот, я снова открываю дверь на лестничную клетку. Тe двое по-прежнему перед дверью.

Я смотрю, как выходят, быть может, в последний раз в жизни на моих глазах дорогие мне люди. И сердце мое заполняет, рядом с болью, отвращение и гнев. Тe двое нагло смотрят на моих друзей, стоя у них на пути так, что приходится проходить буквально впритирку. И как только мои друзья проходят, те «лбы» пристраиваются за ними вплотную. Дрожа от сдерживаемого гнева, закрываю дверь и снова иду к окну. Вижу, какой-то тип помчался по дорожке на улицу Льва Толстого. Вскоре из подъезда выходят мои друзья. Сопровождающих с ними уже трое. Плотной группой шестеро движутся к улице Льва Толстого.