Валерий Михайлов - Лермонтов: Один меж небом и землёй

Откуда, с какого места в пространстве этот взгляд? — Уже не с земли, а из космоса. Поразительное, умиротворяющее, космическое видение нашей планеты в одном из последних стихотворений Лермонтова — «Спит земля в сиянье голубом…» — то, что своими глазами увидели космонавты через сто с лишним лет, — таким образом, произросло из юношеского видения глубин космоса.

И эта способность видеть небо с земли и землю с неба — без сомнения, его врождённое свойство. Как и способность жить одновременно — и на земле, и в небесах…

Уснуло всё — и я один лишь не спал…

Видение смерти поначалу чудится ему с земли, но потом взгляд словно перемещается в космос:

Вот с запада Скелет неизмеримыйПо мрачным сводам начал подниматьсяИ звёзды заслонил собою…И целые миры пред ним уничтожались,И всё трещало под его шагами, —Ничтожество за ними оставалось!И вот приблизился к земному шаруГигант всесильный — всё на ней уснуло,Ничто встревожиться не мыслило — единый,Единый смертный видел, что не дай БогСозданию живому видеть…

В костяных руках Скелета — по дрожащему человеку; они знакомы видящему, но не называются им:

И странный голос вдруг раздался:           «Малодушный!Сын праха и забвения, не ты ли,Изнемогая в муках нестерпимых,Ко мне взывал, — я здесь: я смерть!..Моё владычество безбрежно!..Вот двое. — Ты их знаешь — ты любил их…Один из них погибнет. — ПозволяюОпределить неизбежимый жребий…И ты умрёшь, и в вечности погибнешь —И их нигде, нигде вторично не увидишь —Знай, как исчезнет время, так и люди,Его рожденье — только Бог лишь вечен…— Решись, несчастный!..»

И несчастный созерцатель взывает о скорейшей гибели и друзей, и себя, и всего — лишь бы закончились мучения:

«…Ах! — и меня возьми, земного червя —И землю раздроби, гнездо разврата,Безумства и печали!..Всё, что берёт она у нас обманомИ не дарит нам ничего — кроме рожденья!..Проклятье этому подарку!..»

Что эта тщетная, бедная жизнь, «где нет надежд — и всюду опасенья»!

И видел я, как руки костяныеМоих друзей сдавили — их не стало —Не стало даже призраков и теней…Туманом облачился образ смерти,И — так пошёл на север. Долго, долго,Ломая руки и глотая слёзы,Я на Творца роптал, страшась молиться!

Теперь уже голос его не замирает, как прежде, в страхе перед рвущимся изнутри хулам на небо, — теперь он ропщет на Творца, «страшась молиться». Порабощённость ужасу исчезновения столь сильна, что молитвы кажутся страшными. Это предел земных мук — и юноша поэт познаёт этот предел страданий.

Позже, в том же 1830 году, появляется стихотворение «Ночь. III», совершенно непохожее на предыдущие.

Темно. Всё спит. Лишь только жук ночной,Жужжа, в долине пролетит порой;Из-под травы блистает червячок,От наших дум, от наших бурь далёк.Высоких лип стал пасмурней навес,Когда луна взошла среди небес…Нет, в первый раз прелестна так она!Он здесь. Стоит. Как мрамор, у окна.Тень от него чернеет по стене.Недвижный взор поднят, но не к луне;Он полон всем, чем только яд страстейУжасен был и мил сердцам людей.Свеча горит, забыта на столе,И блеск её с лучом луны в стеклеМешается, играет, как любвиОгонь живой с презрением в крови!Кто ж он? кто ж он, сей нарушитель сна?Чем эта грудь мятежная полна?О, если б вы умели угадатьВ его очах, что хочет он скрывать!О, если б мог единый бедный другХотя смягчить души его недуг!

Это уже песня; она звучит мерно, согласно — и вновь появляются рифмы; и это — песнь одиночества. Но как оно, это одиночество, исполнено души! Какой напор, какая полнота чувств!.. От Байрона здесь — почти никакого следа; прошлые ночные видения-полукошмары изжиты; душа безбоязненно раскрыта жизни.

Огонь свечи — и луч луны.

Жар молодых сил, трепет жизни — и холод ночных небес. Отблеск пламени в оконном стекле мешается с лунным лучом, как живой огонь любви с «презрением в крови».

Свеча — символ молитвы; но он, бодрствующий одиноко в ночи, молчит. В нём такая полнота души, такой избыток чувств, что слово невозможно. Оцепенение немоты, замирание в ней…

Так, всклень налитый сосуд подрагивает влагой, боясь пролиться.

Так застывает на миг — на самом гребне — могучая волна перед тем, как рухнуть.

Это — молчание перед молитвой или перед гибелью…

На листе, где написано стихотворение, Лермонтов сделал помету: «Сидя в Середниково у окна».

Боюсь не смерти я. О нет!Боюсь исчезнуть совершенно…

Вот что его томит и страшит в юности больше всего.

Только-только начав по-настоящему выражать себя в стихах, пятнадцатилетний Лермонтов возвращается снова и снова к теме смерти, будто хочет раз и навсегда выяснить свои отношения к ней. (Разумеется, с налёту это ему не удастся — понадобится вся жизнь, и личная, и творческая, чтобы как-то определиться.) Голос его ещё не утвердился, образы расплывчаты, противоречивы, язык порой смутен и мысль не отчётлива, но как, несмотря на всё, поразительно много сказано в этом юношеском стихотворении!.. Да, поэт, конечно, хочет, чтобы его труд вдохновенный «когда-нибудь увидел свет». Однако тут же восклицает: «Зачем? что пользы будет мне?» Смерть — разрушение, и оно свершится там, где его уже не будет.

Я не хочу бродить меж вамиПо разрушении! — Творец.На то ли я звучал струнами,На то ли создан был певец?На то ли вдохновенье, страстиМеня к могиле привели?И нет в душе довольно власти —Люблю мучения земли.

Мучения земли — это его мучения на земле, суть его жизни. Он любит жизнь и то, что даровано ему в жизни.

И этот образ, что за мноюВ могилу силится бежать,Туда, где обещал мне датьТы место к вечному покою.Но чувствую: покоя нет,И там, и там его не будет;Тех длинных, тех жестоких летСтрадалец вечно не забудет!..

Покоя нет — потом, почти веком позже, повторит Александр Блок (правда, сначала воскликнув и: «уюта — нет», — новый век уже искал забытья в комфорте).