В некотором царстве - Ольга Ивановна Маркова

сидеть нанялась, замарашка!

При появлении Феши Еленка вскакивала во время обеда из-за стола. Иван качал головой:

— Эх, девчонку-то затыркали — не поест спокойно!

Работники часто помогали Еленке: приносили воду, дрова, поднимали на стол тяжелый самовар.

— Посадите ее на божницу да и молитесь! — ворчала Феша. — Не из сдобного теста, выдержит.

Заполучив даровую и безответную работницу, Феша стала проявлять свой настоящий характер, нетерпеливый и высокомерный.

Как-то она сказала Еленке:

— Какая я тебе Фекла Григорьевна? Барыней меня зови.

Спала Еленка за печью, в углу. Засыпала сразу, как только ложилась, но и ночью, если к Савкиным неожиданно вваливались гости, Феша будила ее и шипела всегда одно и то же:

— Вставай, дохлая! Сегодня «сам» дома!

Девчонка оказалась деятельной и покорной. Пока кипел самовар, она нарезала хлеб, колбасу, раскалывала сахар, Фекла уносила все это к гостям, а Еленка собирала на столе крошки сахара и сосала их.

Гости пели песни или заводили граммофон, спорили. Когда они начинали длинные и непонятные разговоры, Феша приказывала Еленке наглухо закрывать окна одеялами и шалями.

До нее доносились отдельные слова о Думе, о Керенском и Милюкове.

Однажды, когда Феша не прикрыла дверь в горницу, Еленка услышала, как Савкин прочитал:

— «В течение ночи германцы сбросили большое количество снарядов с удушливыми газами на пункты позади нашего фронта, в окрестностях Арраса».

Девочка поняла: это о войне. Там, где Илька. И это на него бросили германцы снаряды с удушливыми газами. Еленка зарылась в подушку, стараясь, чтобы ее всхлипывания не услышала Феша.

Илька. Когда он смеялся, в семье наступал покой. Илька хватал на руки всех враз — и ее, и Андрейку, и Тальку, и кричал: «Горшков-то берите!» И тогда смеялась мать и даже отец — такой добротой веяло от брата.

Лежа на своем войлоке в углу, за печью, Еленка вспоминала мать. Иногда к ней в темный о вползал свет луны. Где-то выла собака.

В один такой вечер кто-то запустил камнем в окно. Стекла со звоном рассыпались, камень, ударившись об одеяло, закрывавшее окно, глухо стукнул о подоконник. Граммофон остановился, гости притихли.

На улице кто-то кричал:

— Что же вы не пляшете?

И враз заговорило: несколько возмущенных голосов:

— Им что — гуляют!

— Сыновья у них за царя не гибнут!

— Цены подняли, жить невмоготу!

— Разгулялись!

Зазвякали стекла в других окнах.

…Поздно ночью пришли в кухню работники. Снова Еленке пришлось вставать и кормить их. Они ели, не обращая на нее внимания. Только теперь слушала она другие речи.

— Посмотри-ка тезисы Ленина о войне! — кричал запальчиво Иван.

Федор хмуро возражал ему:

— Ну, говорил ты о них… И что же? Для революции оружие надо. А где его взять?

— Везде, где можно! Вон Андрей Дерябин нашел где!

— Тише, обормот! — оборвал Ивана Лука, и погрозил Еленке пальцем: — Молчи!

В доме потушили лампы. Гости остались ночевать.

С этого дня у дома Савкиных часто прохаживался урядник.

Работники смеялись:

— Под охраной живем.

— Не тронь нас! Эх!

— Надежнее… — мрачно заключал Федор.

Самым тяжелым делом для Еленки было кормить хозяев: они были привередливы. Лицо ее вытягивалось, выражало животный страх, когда она, тихо двигаясь по горнице, убирала после обеда множество костей и посуды. Не успевая, она получала затрещины.

Но были у Еленки и свои радости: идя за водой, она смотрела через пруд, в Мигай, на серые камни, на островерхие крыши, на дырявые чердаки рабочих халуп. Это утешало.

Как-то в зимний день ветер принес запах травы, гари и дымный пахучий туман. Мимо дома Савкиных проскакал верховой, за ним побежали с лопатами работники, но вскоре вернулись домой, ругаясь. Визжала Феша:

— Это беглые солдаты сено-то у нас сжигают!

А на другой день с неожиданной лаской спросила Еленку:

— Стосковалась по матери-то?

Девочка поняла, что Феша делает вид, будто добрая, и не ответила. Тяжелый ком горечи заполнил, сдавил горло.

— Сходи к ним, — продолжала притворяться Феша, — узнай, может, Андрей дома…

В сенях Еленку поймал Эх и шепнул:

— Сеструхе, Наталье Николаевне, низкий поклон передай.

Стояла глухая сугробная зима, блестел снег, ветер покалывал щеки.

Каждый день Еленка видела снег, но думать, что уже зима, ей как-то не приходилось. Дыхание захватывало от зимнего воздуха, от радости и от лучистого дня. Скоро она войдет в избу, помолится богу и скажет по-взрослому:

— Весело ли живете? Здравствуйте, время-то как бежит: опять уже зима пала…

По ту сторону моста Еленка увидела мать. В старой шубейке с вылезшим рыжим воротником, сжавшись от холода в комочек, стояла Анисья и, смотрела на пруд, на богатую сторону.

— Мама!

Еленка бросилась вперед, обхватила колени матери и ткнулась в них с плачем. Анисья тоже плакала, мелко всхлипывая, а потом вытерла Еленке нос.

Словно ничего не изменилось в доме Дерябиных. Все так же стояли посреди избы два стиральных корыта. Над одним старалась Талька. В другом осела мыльная пена, видимо, мать, не в силах работать от тоски по младшей дочери, оставила его и убежала, чтобы посмотреть через пруд в ту сторону, где жила Еленка.

Но кровать, где спали когда-то Илья с Мариной, за печью, была тщательно закрыта яркой занавеской. Время от времени занавеска колыхалась, вздрагивала. Это беспокоило Еленку. Она подошла ближе, хотела отодвинуть занавеску в сторону, но мать поспешно притянула девочку к себе и, счастливо (Еленка не могла ошибиться: в глазах матери была радость!) смеясь, попросила:

— Рассказывай… все рассказывай… Как живешь!

Девочка с жаром рассказывала матери и сестре о том, как хорошо живет она теперь.

— У них даже граммофон есть. «Сам»-то все у Марины. Дома-то редко. Тебе, Талька, Эх-то поклончик шлет.

Талька быстро взглянула на мать и, порозовев, ответила:

— Спасибо. Ему поклонись…

Мать, всхлипывая, говорила о своем:

— Андрей-то весточку подал. Воевать собирается. Как я услышала это, так и слезы пролила. А от отца ни слова нет… Жив ли?

Еленка влезла к куклам, хотела поговорить с ними, но, вспомнив, что она уже большая, промолчала.

Мать у стола продолжала плакать.

— Не сладко живется… а все равно — терпи. Хозяйку слушайся, легче будет…

— Напрасно ты ее, мама, терпенью учишь, — возразила Талька.

— У нас, кроме терпенья, выхода нет, — строго оборвала Анисья.

Тогда из-за занавески порывисто вышел Илья, похудевший, серый, в облинявшей гимнастерке защитного цвета и таких же штанах.

— Да, мама… плохие твои уроки! — сказал он и обхватил Еленку, поднял ее к потолку. Она защищалась как могла и кричала:

— Тебя же нету! Тебя удушливые газы…

Но Илья все держал ее, и в глазах его стояли слезы. Слезы были и у Тальки, и у матери.