Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

LIII

Я родился на углу улиц Дружбы и Ленина – так именовались стороны кварталов полупустыни на Апшероне – немногими выжившими, которых власть завербовала на стройку для того, чтобы продолжить мучить.

У некоторых из моих предков не было рук. У других – сердца. Третьи жили с зашитыми суровой ниткой ртами.

Некоторые из моих предков использовали свои зрачки для того, чтобы разглядеть будущее. У многих из них глаза стали выплаканными, как слабое весеннее небо.

Ребенком семи лет я молился о том, чтобы никогда не умирать. Разность между мной тогдашним и нынешним способна преодолеть Тихий океан своей мощью.

Каждый день в детстве я проходил через игольное ушко, в котором торчали обломки зеркал, отражающих скулы звезд.

Помню, несколько минут я жил в капле дождя, прибившего уличную пыль, жил под ногами счастливых прохожих.

И что странно – я никогда не жалел о том, что родился. Более того, мои крылья – это благодарность.

Хотя я был терпелив, как камень, мне не удалось выучить русский.

Однажды я купил старую лодку, потому что мне надоело тонуть в озере своих снов.

Вот синяя лодка посреди Финского залива, напротив Петергофа, и в ней я один – и блокнот.

Мое время – это время между слез, и оно заканчивается, – где билетик продлить? Ветер приносит его, и пятипалый кленовый лист пожимает мне руку. Как сладко быть тленом.

Я подписываю билетик-лист – «Искренне ваш», «С теплыми пожеланиями», «Думаю о вас» или «Глубочайшие сожаления».

Нет, последнее не для меня: нельзя вырубить лес, если не взять для топорища полено из того же леса.

Больше всего я люблю оставаться в своей лодке.

Такова моя жизнь, очищенная от привязанностей.

Изредка я выхожу на улицу, чтобы посмотреть на милонгу.

В остальном – обычные радости, заботы, скорбь и память.

Сны поглощают дни. Наверное, это все, что я могу сказать.

Если не считать того, что сердце способно вспомнить слабую лампочку в кухоньке утлой квартирки на углу Дружбы и Ленина – нить накала, согревающую меня еще сегодня.

LIV

Все часы – это изнанки лиц, они мучаются в лимбе.

Бунт части против целого затмевает облачность, философ выглядывает с подоконника ночлежки, всматриваясь в густые плети дождя, шатрами падающего на улицы. Он смотрит и думает о том, что язык не имеет ничего общего с мирозданием.

Расцветает миндаль храмами цвета. Остистый дрок, охапками спадающий с подпорных стен, покрывается мелкими желтыми цветами. Медовое благоухание весны распространяется трудящимися пчелами. Собака перестает узнавать владельца – так много запахов вокруг, от которых она слепнет.

Сны наполнены скрипичным стоном. Я недавно прибыл с Патмоса – острова, похожего на ящерицу. Я стоял на ее зрачке, закругляя под подошвой хрустальную толщу воздуха. И видел, как над морской пучиной брели люди с альпийскими палками, будто на лыжах. Я видел оленя, несущего луну в рогах. И любимая женщина скользила по мне, будто по карте.

Мир – это все, что принесено в жертву солнцу. Память – это все, что принесено в жертву забвению. О, как тело жаждет горячего пота и жаркого дыхания, питающего лето.

Забраться бы на вершину горы, посмотреть, как там живет философ. Так хочется отдать свое «я» добрым людям. Пусть разнесут по клочкам в красивые места – насладиться жертвенным солнцем.

Я сижу сейчас на стуле в центре комнаты, прислушиваюсь к тому, что происходит у соседей. Я сижу в комнате, в которой вращается черная звезда. Когда-то я был влюблен в девушку, у которой не было левой части лица. Когда-то я видел, как прозрачный великан, распустив полы плаща, заслонил головой солнце над морем в Крыму, – так узрел я затмение.

Философ лежит на теплом камне и чувствует, как цветы и трава прорастают сквозь его череп.

Я сижу в комнате и вижу отдельные кварки, лептоны, атомы, сгустки молекул.

Мои зрение и ум ненасытны. Как только вещество ускользает от меня, я его расщепляю и снова вижу.

Почему сейчас этот алмазный дым поднимается из горла? Что за пламя объяло предсердие?

Там два ангела на крохотной планете – ангел света и ангел тьмы – оба греются у костерка холодной пасхальной ночью. Планета закругляется сразу за стенами небольшого городка, чья суть – золотая теснота сердца.

LV

Передо мной снова книга.

Книга, которую мне не поднять, не перенести, только переписать и захлопнуть.

Но, открытая сразу на всех страницах, книга слепит своими чистыми листами.

Транссибирская магистраль составляет мой позвоночник.

Поезда, наполненные тенями, следуют по ней.

На полустанках никого, только шныряют росомахи по заснеженному перрону.

В одном из поездов следует ее тело с гребнем, выточенным из моего черепа.

В пустых глазницах проплывают сны, нарядные, как цветущий прах весенних садов.

Львиное кладбище, Львиный мост.

Дети и путешественники больше не взойдут по ступеням этих вагонов.

Так требует философ на далекой заимке.

К нему прошлой ночью приходил медведь, и он говорил с медведем, представляя, что тот Платон.

Отныне нет никаких образов, нет теплоты, больше на полустанке не дымится паром вывеска «Кипяток».

Этот философ – в огне своих видений.

Заслышав стук тронувшегося поезда, он шепчет: «Возможные миры пожрали намерения».

Разум пожирает тело.

Я сажусь за клавесин, чьи клавиши раскрашены всеми цветами радуги, и мои пальцы ловко бегут по ним, вышибая из струн стоны и дребезг, будто раненое животное обкусывает свои нервные окончания.

Скелет древнейшей в мире лошади скачет через кольцо моего удивления.

Опускаются руки вместе с кнутом.

Арена превращается в колосистое поле хлебного золота.

Я иду искать в нем васильки – глаза надежды.

Весна пожирает снег.

И за каждым окном под теплым мартовским ветром покачиваются сосны.

Философ, увязающий в снегу, протягивает медведю свою молитву в тряпице, как сахар. Росомахи окружают хижину.

Платон шепчет: надо заклясть войну, превратить ее в фотографию звездной бездны – и сжечь.

Мир – молочное дно забытого географами озера за Тунгуской.

Принцесса всматривается в сны сквозь ракушки моих глазниц.

Близнец Платона нападает на росомах с тылу.

Где-то на востоке океан призывно бьет в берега, облизывая обледенелые камни.

Философ снова прислушивается к посыпавшемуся стуку вагонных стыков.

Моя дорогая дорога!

Когда мое сознание занимает хорошую позицию среди звезд, я изучаю сквозь дымку тьмы лица святых.

Дорогая дорога, не раздражайся, пожалуйста, на эти отступления.

Они припаивают звезды, чтобы философу было что видеть ночью.

LVI

Что