Перечитывая молчание. Из дневников этих лет - Евсей Львович Цейтлин

виду у всей группы, не прерывая рассказ, завязать шнурок на ботинке или почесать любое место своего похожего на тюленье тела. Говорит, поглядывая незаметно на часы. Я много раз проверял: он не пропустил ни одной минуты – обрывает беседу едва ли не на полуслове, чтобы ровно в три часа сказать:

– Break. Перерыв.

Нет, он не халтурщик – виртуоз своего дела. И ему, как любому мастеру, доставляет удовольствие, когда я говорю ему об этом. «Is it true? Это правда?» – переспрашивает М.

Особенно виртуозен он был в самом начале занятий. Пел песенки, изображал то какого‐нибудь зверя, то различные типы американцев… Очень виртуозно М. скрывает и то, что, по-видимому, прекрасно знает русский язык.

В классе обычно десять‐двенадцать человек. Столы поставлены полукругом. Никаких учебников. Никакой грамматики. Каждый день М. раздает нам размноженные на ксероксе листочки. Это материал для размышлений. Надо представить себя банкиром, который решает, можно ли выделить кому‐то заем. Или членом комиссии, делающей выбор – какие школьные программы сократить, а какие оставить. Или… На листочках – исходные данные. «Завтра мы все это и обсудим».

Ровно без пятнадцати пять М. закрывает рот и выходит из класса. В холодный день набрасывает себе на плечи яркий свитерок. Идти ему недалеко – до стоянки, где притулилась его белая тойота‐камри.

*

Я так никогда и не узнаю, куда же он едет. (Янв., 1997)

*

«Промежуток». Название статьи Юрия Тынянова о русской поэзии начала двадцатых годов прошлого века. «Промежуток» – лучше об эмиграции не скажешь. А эмигрант – человек в промежутке.

*

Эмиграция или иммиграция? Ненужный спор. Любая энциклопедия объяснит: эмигрант – это тот, кто покидает родину; иммигрант – человек, уже приехавший в другую страну. Почему мне по‐особому интересны эмигранты? Их судьбы неизменно таят в себе трагедию (или хотя бы драму). Они уехали из России (или из любого другого государства бывшего СССР), а в Америку так и не попали. Они – «в промежутке». Навсегда?

*

Оправданием эмиграции озабочены, конечно, сами эмигранты. Оправдания эти в разные годы разные. Сейчас они, как правило, ориентированы не на «верх» – на «низ» человека. Уже никто не только не скажет – даже не подумает: «Мы не в изгнании, мы в послании». Убедительнее то, что с простодушным цинизмом написал в начале двухтысячных один чикагский журналист. Возьмите кусок свежего бородинского хлеба, намажьте его вологодским маслицем, положите сверху докторскую колбаску… Вы еще не забыли про свою ностальгию по родине? (2005, авг.)

*

Великий «искатель истины» Георгий Гурджиев не сомневался: человек – это машина. Существо, живущее механически и погруженное в дурман сна. Опыты Гурджиева, которые потрясали и притягивали интеллектуалов Европы, преследовали одну цель: пробуждение человека от «сна наяву».

Эмиграция, конечно, пробуждает наше спящее сознание. Еще бы! По словам Дины Рубиной, в которых нет преувеличения, эмиграция – это «харакири. И твои кишки шлепаются на асфальт».

Хотя сама по себе эмиграция тоже является сном.

*

Радостные рассуждения ученых: «Переезд улучшает память. В течение жизни человек в среднем переезжает около 5 раз. Исследования показали, что это очень тяжелое испытание (тяжелее, чем развод). Однако ученые из Университета Нью-Гэмпшира установили: у переезда есть, как минимум, один плюс. Он помогает запоминать то, что с нами происходит». (Сообщения информагенств в августе 2016 г.)

*

…Будто споря с этими доводами науки, неторопливо идет навстречу мне по Devon Avenue в Чикаго странная пара. Она – высокая, сухощавая, похожая на осеннее дерево с облетевшими листьями. Он – пухлый, неестественно краснощекий, едва достает ей до плеча. Заметив меня издалека, они улыбаются. Прошлой осенью в Хот‐Спрингсе – горном курорте на юге Америки – мы часто гуляли по старому, как бы нависшему над городком, парку. Юрий, когда‐то, как и я, преподававший в вузе (его лекции, случалось, приезжали послушать поклонники из других городов), был теперь застенчив и молчалив. Самую длинную фразу он произнес в начале знакомства: «Можете звать меня по имени, мы ведь встретились на Западе, где к отчеству не привыкли, не правда ли?».

Не сразу я понял: его уже давно сразил Альцгеймер. Но вместе с женой они умело скрывали это. На мои вопросы о кафедрах литературы в Молдавии отвечает Фира. А Юрий печально и ласково поддакивает.

Однажды, когда он задремал на лавочке, опьяненный резким горным воздухом, Фира шепотом поведала их историю. Альцгеймер напал на ее мужа внезапно и побеждает, не церемонясь. Слава Богу, мы уже здесь, в Чикаго, где будущее не так страшит. Слава Богу, он не стал агрессивным, хотя об этом предупреждал врач. Слава Богу, Юрочка не совсем растерял интеллект. И он даже придумал объяснение своего беспамятства: «Большинство писателей, возвращая минувшее, оживляют его, смакуют свои воспоминания. А мне не хочется вспоминать. Мое прошлое пропитано тоской».

*

«Эмиграция – болезнь», – записываю в блокнот. И забываю подумать о главном: долго ли длится эта болезнь? Разумеется, вариантов несколько. Читая книгу знаменитого основателя гештальт‐терапии Фредерика Перлза, встречаю его напоминание: болезнь – незаконченная ситуация; она «может завершиться выздоровлением, смертью или перестройкой организма».

*

Русскоязычные общины в городах США становятся приютами стариков. Массовая эмиграция из России давно закончилась. Утихли животрепещущие споры в газетах и на радио о том, сколько приехало с нами агентов КГБ; кто же все‐таки написал «Тихий Дон»; кем был Георгий Жуков – спасителем России или «мясником», бездушно посылающим солдат на верную смерть. Вчерашние, не терпимые друг к другу спорщики мирно встречаются сегодня у кабинета уролога, в круизе на Багамы или в «детском садике» для стариков. (дек. 2017)

*

Человеские судьбы, в эмиграции едва погруженные в быт, обнажены. Эмиграция подчеркивает их изломанность, странность, часто – загадку.

*

На той же Devon Avenue, долгие годы дававшей приют русской эмиграции в Чикаго, прислонившись к стене продуктового магазина, стоит человек, вид которого отталкивает и – одновременно – притягивает прохожих. Сам о себе он говорит: работаю нищим. Сколько лет ему – решить непросто: от сорока до шестидесяти. Во всяком случае, в его сизой, клочками, бороде я не разглядел седины. Вместо левой ноги у него – протез, который не скрыт, как бывает, брюками. Самое примечательное на его лице – глаза: они большие или кажутся такими, потому что человек смотрит на вас твердо и пристально, почти не отводя взор.

За много лет мы не сказали друг другу и нескольких слов. Но я знаю его имя: Илюша. Мягкое, теплое имя это, кажется, неудачно взято им на прокат. Многие американские нищие протягивают за подаянием банку или