Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

иллюстрирует Достоевский свою мысль: «Как будто какая диковинка иметь в наше время доброе сердце!» Образ старика, любящего молоденьких девушек и с «слоеной улыбочкой» думающего о их невинности, возникает в его воображении задолго до больших романов. От Юлиана Мастаковича идет линия «сладострастников», князя Валковского, Свидригайлова, Тоцкого, Федора Павловича Карамазова. Идея сладострастия прочно связывается у Достоевского с посягательством на юную девушку или даже девочку (исповедь Ставрогина). В рассказе «Елка и свадьба» мотив сладострастия прикрыт мотивом корыстолюбия. Невеста Юлиана Мастаковича – дочь богатого откупщика с приданым в триста тысяч. Будущий жених встречает на детском празднике одиннадцатилетнюю девочку, «прелестную, как амурчик, тихонькую, задумчивую, бледную». Его решение принято: он женится на ней через пять лет. Неслышным, почти совсем замирающим от волнения и нетерпения голосом, он спрашивает ее: «А будете ли вы любить меня, милая девочка, когда я приеду в гости к вашим родителям?»…

Через пять лет автор попадает в церковь на венчание. В женихе узнает он «сытенького, румяненького, плотненького, с брюшком, с жирными ляжками» Юлиана Мастаковича. В облике печальной невесты «что-то донельзя наивное, юное, без просьб само за себя молит о пощаде».

В описании детского праздника в богатом доме Достоевский впервые приближается к одной из любимейших своих тем: психологии детей. «Я очень люблю наблюдать за детьми, – пишет он. – Чрезвычайно любопытно в них первое самостоятельное проявление в жизни». В толпе нарядных детей он замечает «забитого и запуганного мальчика, сына гувернантки хозяйских детей». Какой-то озорник его поколотил, но ребенок «не посмел заплакать». Бедный, преследуемый мальчик появится в «Неточке Незвановой» (Ларя) и будет сопровождать писателя до конца жизни (Илюша в «Братьях Карамазовых»).

Повесть «Белые ночи»[11] носит два подзаголовка: «Сентиментальный роман. (Из воспоминаний мечтателя)». Литературная форма его непосредственно выросла из жанра фельетона; так же как и в «Петербургской летописи», повествование ведется от первого лица, в тоне непринужденной беседы с читателем. В «Летописи»: «Говорят, что в Петербурге весна. Полно, правда ли? Впрочем, оно может быть и так. Действительно, все признаки весны… Впрочем, оставим все это. Лучше пожелаем себе хорошего лета. Мы бы так погуляли, так отдохнули. Куда мы поедем, господа?» В «Белых ночах»: «Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель… Итак, вы понимаете, читатель, каким образом я знаком со всем Петербургом!» В повести тот же пейзаж, что и в фельетоне: петербургская весна, город пустеет, все разъезжаются по дачам. Наконец, в герое «Белых ночей» нетрудно узнать автора «Петербургской летописи». Он тоже «полубольной горожанин, фланер и мечтатель». Он любит свой город, бродит по улицам, знает каждый дом, и дома с ним разговаривают. Один говорит ему: «Как ваше здоровье? А меня завтра в починку», другой: «Я чуть не сгорел, и притом испугался».

Иногда отрывки из фельетона с незначительными стилистическими поправками переносятся в повесть. В «Летописи» мы читаем: «Есть что-то неизъяснимо наивное, даже что-то трогательное в нашей петербургской природе, когда она, как будто нежданно, вдруг, выкажет всю мощь свою, оденется зеленью, опушится, разрядится, упестрится цветами. Не знаю отчего, напоминает мне она ту девушку, чахлую и хворую, на которую вы смотрите иногда с сожалением, иногда с какой-то сострадательной любовью, иногда просто не замечаете ее, но которая вдруг, на один миг, и как-то нечаянно, сделается чудно, неизъяснимо прекрасною, и вы изумленный, пораженный, невольно спрашиваете себя: какая сила заставила блистать таким огнем эти всегда грустно-задумчивые глаза, что привлекло кровь на эти бледные щеки…» Вся эта лирическая тирада целиком включена в «Белые ночи»: «Есть что-то неизъяснимо трогательное в нашей петербургской природе, когда она, с наступлением весны, вдруг выкажет всю мощь свою, все дарованные ей небом силы, опушится, разрядится, упестрится цветами. Как-то невольно напоминает мне она ту девушку… и т. д.».

«Белые ночи» развивают данную в «Летописи» тему мечтательства. Форма интимной беседы естественно переливается в форму исповеди. Случайно познакомившись на петербургской улице в белую ночь с Настенькой, герой раскрывает перед ней свою душу. «Послушайте, вы хотите знать, кто я таков… Извольте, я – тип… Тип, это – оригинал, это такой смешной человек!.. Это такой характер… Слушайте, знаете ли вы, что такое мечтатель?» Для исповеди героя свободно перерабатывается материал «Летописи». Мы встречаем уже знакомые нам мотивы: жизнь мечтателя есть «смесь чего-то фантастического, горячо-идеального и вместе с тем тускло-прозаического». Мечтатель не человек, а существо среднего рода; селится он в неприступном углу; боится людей и не умеет с ними общаться. Возвратившись со службы в свои четыре стены, «выкрашенные непременно зеленою краскою», он начинает жить «своей особенной жизнью». «Теперь „богиня фантазии“ (если вы читали Жуковского, милая Настенька) уже заткала прихотливою рукою свою золотую основу и пошла развивать перед ним узоры небывалой, причудливой жизни». Книга выпадает из рук, «и новая, очаровательная жизнь» открывается перед ним. Характеристика «мечтательного мира» в «Летописи» была намечена в общих чертах. В «Повести» она конкретизируется как эмоциональное переживание литературных и исторических образов. «Вы спросите, может быть, о чем он мечтает? К чему это спрашивать? Да обо всем… О роли поэта, сначала непризнанного, а потом увенчанного, о дружбе с Гофманом; Варфоломеевская ночь, Диана Вернон, геройская роль при взятии Казани Иваном Васильевичем, Клара Мовбрай, Евфия Денс, собор прелатов и Гусс перед ними, восстание мертвецов в Роберте (помните музыку? Кладбищем пахнет!), Минна и Бренда, сражение при Березине, чтение поэмы у графини В-й Д-й, Дантон, Клеопатра е i suoi amanti[12], домик в Коломне, свой уголок, а подле милое создание, которое слушает вас в зимние вечера, раскрыв ротик и глазки»…

Эти признания автобиографичны. Достоевский под видом мечтательства описывает свои творческие медитации над литературой и историей. Поэтому нравственная оценка этого состояния у него двоится. Как и в «Летописи», он продолжает утверждать, что такая призрачная жизнь грех, что она уводит от подлинной действительности, – и в то же время подчеркивает ее громадную эстетическую ценность… «Он сам художник своей жизни и творит ее себе каждый час по новому произволу». Такая двойственность понятна: за героем «Белых ночей», маленьким чиновником и фантазером, стоит сам автор, писатель, полный вдохновенья и великих замыслов. Проблема праздного мечтательства постепенно перебивается более глубокой проблемой творчества. Чудак-чиновник рассказывает о своих ночных грезах, но мы слышим другой голос, художника, говорящего о вдохновении. «Отчего же целые бессонные ночи проходят, как один миг, в неистощимом веселии и счастии, и когда заря блеснет розовым лучом в окна, наш мечтатель, утомленный, измученный, бросается на постель и засыпает в замираниях