Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

его руках оказалась школьная тетрадка, исписанная каллиграфическим почерком.

Розовые губки Малеева шевелились, словно толстенькие, поедающие лист гусеницы. Глазки хитро и медоточиво блестели, с удовольствием оглядывая почитателей, как если бы те были пищей.

– Папочка, начинай читать свою восхитительную гадость, свою светоносную мерзость!.. Поведи нас за собой в адову бездну! – восторженно воскликнула Дщерь, обнимая Малеева худой рукой с голубыми загнутыми когтями, жадно и мокро целуя в шевелящиеся губы. Тот легонько пнул назойливую ведьму. Та с урчанием, изгибая бедра, отскочила, потирая ушибленную ногу. Встала рядом с Коробейниковым, и тот почувствовал исходящий от нее мускусный звериный запах.

Александр Проханов. Надпись

Рассказ Дудинского прерывают звуки суеты из смежной комнаты. Открывается дверь, за ней видна беспокойная супруга Игоря Ильича – кажется, Екатерина[106], почти молодой врач-эндокринолог со смуглой кожей взволнованного лица. На ней сине-фиолетовая форма медика.

– Добрый день, – не говорю, а почему-то цежу я сквозь зубы.

– Здравствуйте, – не отвечает, а вздыхает Екатерина, безразличная к моему присутствию.

Что-то сказав мужу, она уходит и запирает за собой стальную входную дверь.

Дудинский ловко достает откуда-то двухлитровую пластиковую бутылку пива и наливает в огромную керамическую кружку-миску, больше бы подошедшую для хлопьев с молоком – наверняка, пока жена рядом, она и служит посудой для завтраков маленькой Софии. Он делает несколько больших глотков и добавляет что-то в рисунок на лежащем перед ним листочке бумаги. Я же пока замечу: история, рассказанная Игорем Ильичом, может показаться читателю, скажем так, экстатической и, быть может, подверженной влиянию времени. Однако это лишь кажется. На самом деле рассказ Дудинского вполне типический, и он совсем не одинок в своем восприятии.

Так, например, о своей первой встрече с Мамлеевым вспоминал Илья Бокштейн: «День знакомства с Мамлеевым я считаю днем моего рождения как homo sapiens’a. Моя духовная биография началась с этого дня. Сразу стали понятны искусство, литература – все»[107]. Или вот, даже пугающая своим сходством с воспоминаниями Дудинского история от Гейдара Джемаля:

Это были потрясающие рассказы, потрясающая проза, потрясающее исполнение. Я даже не знал, с чем это можно сравнить. <…> Так я оказался в знаменитом сакральном месте, известном теперь как «Южинский». <…> Там я остался недели на полторы, позвонил домой, чтобы не беспокоились, а на работу уже не появился[108].

– Тогда Москва была небольшая, все друг друга знали, – добавляет Дудинский. – И если ты зажигал свечку, о чем-то объявлял, тут же на тебя летели. И на нее полетели какие-то совершенно оголтелые девки, абсолютно отвязные. Но отвязные не просто ради отвязности. Они хотели узнать, что будет на том свете. Специфика и прелесть Южинского была в его совершенно адской свободе, физической, нравственной и эстетической, что называется, «жажда иного берега его свела с ума»[109]. И Лорик Пятницкая, ранняя муза Мамлеева и половины московской богемы (клитор у нее был как член, вот такой – сантиметров десять!), и вот Лорик этим девушкам говорит: «Я выдвигаю вам лозунг – „Отсоси у бомжа!“ Вы должны принести эту сакральную жертву, отдать себя, унизиться, чтобы войти в Царство небесное». Такие вот совершенно адские были вещи. Но, понимаешь, тут есть один важный момент. Я застал Южинский, когда в нем уже было царство девок, вовсю все трахались, влюблялись, но ничего такого не было из того, про что ходят легенды

.

Слово Александру Проханову:

Вот эти мамлеевские «радения» – в них существовал один нерв, одна болезненная синусоида все время у них пульсировала. Поскольку все они были вне закона (все они были безработные, все они были лоботрясы, все они нигде не работали, они не хотели служить системе – а тогда за тунеядство можно было угодить в тюрьму), все они так или иначе получали справки в психиатрических лечебницах, что они, дескать, психически ненормальные, что они на учете и поэтому не подлежат трудоустройству. И поэтому сама атмосфера была несколько шизофреничная: они играли в шизофреников – и заигрывались. Вот эта атмосфера камланий и безумств носила характер постоянно действующего обучения шизофрении. Там была водка, там было безумие, там было чтение мамлеевских рассказов инфернальных – про каких-то чудовищ, про каких-то извращенцев, населявших кварталы пятиэтажек, живших как бы среди нас. Это были мистические эзотерические рассказы, которые бросали вызов существующим нормативам советским. Это был такой эзотерический вызов всему советскому. И совершались поразительные дела – очень часто непристойные, как правило – веселые[110].

А вот что пишет по этому поводу журналист Алексей Челноков:

На Южинском у Мамлеева собиралась московская богема, но не та, которую принято называть «золотой», составленной из элиты артистического мира, а «чернушно-подпольная». Здесь не знали предела ничему: ни портвейну, ни наркотикам, ни сексу. Самые безумные выходки только приветствовались, ибо считались кратчайшим путем «заглянуть за черту».

<…>

Подобные выходки только на первый взгляд казались безумием белогорячечников. Нет, то были и стиль жизни, и, если хотите, идеология южинской богемы. «Человек, не побывавший в психушке, – неполноценный человек» – один из ее девизов. Мамлеева называли Главным Психиатром богемы. Он со знанием дела расставлял ловушки душам своих приятелей, провоцировал их на безумные поступки, внимательно, как под микроскопом, разглядывал и затем садился писать рассказы[111].

– Это были всего лишь разговоры, пусть и полные извращений, – уверяет Дудинский. – Например, сидели и обсуждали, что будет, если в матку засунуть дождевых червей. Предполагали, что они будут там копошиться и ты достигнешь вечного оргазма. Но оргазм воспринимали не на физиологическом уровне, а как вход в Царство небесное. Не думаю, что сейчас молодежь это поняла бы. Тогда мы считали, что любовь – это вход в потустороннее. Это было настолько чисто, стерильно, безо всякой пошлости. И вот такой человек, Мамлеев, абсолютно святой, говорит об извращениях, и он верит, что это часть святости. Все это было под колпаком святости, романтики. Секс воспринимали не как порок, а как счастье. С оттепелью люди накинулись друг на друга. В других салонах люди просто трахались и слушали Окуджаву. На Южинском все это культивировали, усиливали в миллион раз духовными способами. Причем это не имело никакого отношения к нью-эйджу, тантрическому сексу, вообще ненавидели это все. Там были люди совершенно стихийные, посвященные, которые не шли к каким-то аферистам-гуру. Южинский дал закваску, в которую ты входил и понимал, что для тебя этого нью-эйджа, какой-то йоги, блядь, не существует, ты уже в родной своей хтони сидишь,