Анатолий Жигулин - Черные камни

– Я думаю, говорить нечего. Нас здесь всего четверо. Все ясно без слов. Пули и гильзы, прошу прощения, – в сортире за сараем – опустились уже глубоко. Портрет через печную трубу улетел в маленький город Гори. У Жигулина, то есть у товарища Раевского, наган отобрать! И лишить следующей рюмки.

Я стал возражать:

– Со всем согласен, кроме последнего. Это не было хулиганством. Это была техническая проба. Наган мне дал Хариус для ремонта самовзводного механизма. Я его починил. И проверил. Механизм работает отлично, – и отдал наган Борису.

Борис сказал:

– Очень жаль, что это был всего лишь портрет. Наутро, несмотря на то, что шли вступительные экзамены в институт и нужно было заниматься, я рано вышел из дому и встретил на улице Комиссаржевской Володю Радкевича, моего близкого друга. Мы три года учились в одном классе, вместе состояли в КПМ. Вовка Радкевич был младше всех нас. Ему было 16 лет, когда он окончил школу. Сохранилась фотография: я и Володя летом 1949 года возле нашей школы. У меня уже пробивались усики, а он был совершенно ребенком. Юное, прекрасное, почти детское лицо. Сейчас смотрю и думаю: да мог ли быть преступником этот мальчик (а ведь через месяц возьмут и его!), этот птенчик, этот воробышек? Боже мой, что творилось на свете!

Володька Радкевич был самым юным и самым маленьким в классе, но прозвище у него было, просто чудовищное. Даже произносить сейчас противно: «Харя». Жуть! Потом, впрочем, уже в 10-м классе, это прозвище мы смягчали: Харюня, Хариус, Харькони… Это о нем написал я юмористические шуточные поэмы «Бессмертная баллада о необыкновенных приключениях моего друга-бандита Владимира Радкевича» и «Необыкновенные приключения моего друга-бандита Владимира Радкевича за Полярным кругом» («Во льдах»). Страшно даже думать об этом, но тогда, весною 47 года, в шуточной поэме я предсказал ему все: и тюрьму, и лагеря, и стальные браслеты, и даже самоубийство…

В классе эти поэмы имели потрясающий успех Подросток – да какой там подросток – мальчик с почти ангельской душой и лицом! – был написан жестоким бандитом-авантюристом. «Бессмертная баллада…» объемом в две общие ученические тетради с блестящими рисунками главного героя (Володька прекрасно рисовал) обошла всю школу.

Володька Радкевич – судьба особая. Родился и воспитывался в интеллигентнейшей семье: мама – Ольга Александровна Стиро – заведовала литературным отделом Воронежского драматического театра. Очень талантливая и очень красивая женщина. А ее мама – Володина бабушка – худенькая и неслышная, словно тень, тихо вышедшая из Ветхого завета. Володька все время воровал у нее тонкие-тонкие папиросы: «Ракета». Теперь таких не делают. Они были очень дешевы, и о них сложилось такое фольклорное произведение:

Если денег нету -

Закурю «Ракету»

Сразу видно – бедный человек.

Или еще:

Закурим «Мечту Циолковского»!

Володин отчим – Николай Ипполитович Данилов – был художником из того же театра Ютились они в двух крохотных комнатках прямо в здании театра. С отцом Володи. И Радьевичем, тоже художником или артистом, я познакомился в туберкулезном санатории «Хреновое» в 1958 году. Но Володька не знал его ни в раннем, ни в позднем детстве. Ему было достаточно отчима, которого он всю жизнь называл Никой. Потом (в больших уже квартирах) была в их семье домработница Ульяна. И кот Умка, с которым Володька любил играть, надевая боксерские перчатки.

Володя Радкевич вступил в КПМ осенью 1948 года, но на другой же день потерял партийный билет. Его сразу же исключили. Об этом А. Чижов знал. Но Чижов не знал, что вскоре Бюро (Борис, Кисель и я) тайно восстановило Радкевича-Стиро в КПМ, и он стал работать в нашей маленькой службе безопасности – особом отделе, которым заведовали, последовательно сменяя друг друга, Ю. Киселев, я и В. Рудницкий. Володька работал и связным, и следил за Злотником, Хлыстовым, Загораевым, выполнял и всякие иные задания.

В предарестные дни следил В. Радкевич и за Чижовым – не ходил ли тот в «большую фанзу». Не ходил и даже и не предполагал, что за ним присматривает Хариус, пробывший, как был уверен Чижов, в КПМ всего лишь полтора дня. Кстати, этим лишь и объясняется, почему Володька получил смехотворно малый по тем временам срок – всего три года.

Не огорчайся, читатель, что увожу твое внимание в разные стороны и времена, когда идет изнурительное следствие. Оно было тягучим и долгим. Я рассказываю тебе о своих друзьях в перерывах между допросами и пятыми углами.

Возвратимся к утру 8 августа 1949 года, на улицу Комиссаржевской, в теплое утро. Радкевич радостно воскликнул:

– Привет, Толич! Ну как? Починил мой наган?

– Привет и салют! Починил, и в самом лучшем виде.

– А опробовал?

– Да, опробовал. Два выстрела сделал.

– Где? На крыше?

– Гм… Да, на крыше. Там собачка, передвигающая барабан, немного источилась, укоротилась. Старый ведь наган. Но я собачку чуть-чуть легкой ковкой вытянул. На наш век хватит.

– Ну, давай. Он с тобой?

– Нет, у Фири получишь.

А на крыше моего четырехэтажного дома был у нас почти настоящий полигон. С фасада, справа и слева над крышей возвышались стены, и получились уютные и просторные чаши, совершенно не просматриваемые ни снизу, ни из соседних домов – ниоткуда. (Даже с крыш соседних четырехэтажных зданий: они были вдалеке). Выстрелы были слышны совершенно одинаково в большой округе и исходили как бы прямо с неба.

Очень жаль, конечно, но я все-таки рассказал Хариусу, как и где я опробовал наган. Но – предупредил я – никогда и никому! Он поклялся.

Володю Радкевича арестовали недели на две-три позже нас: припомнил Аркаша Володькин казусный случай не сразу. Володьку взяли и посадили в одиночку. Был он, в сущности, бесперспективен для следствия, и о нем забыли. И сидел он, бедняга, один недели две. Курева у него не было, а курить очень хотелось, хотелось так сильно, что, как говорили тогда в лагерях и тюрьмах, аж уши опухли. И тоска одному сидеть то.

Но как– то вдруг в неурочный час открылась железная дверь и в камеру впустили еще одного человека (кроватей было две).

– Здравствуйте!

– Здравствуйте!

Володька несказанно обрадовался новому жильцу., Хотя был октябрь, пришедший был в зимней желтой меховой шапке. Уже в лагерях Володя узнал, что это – японские, военные зимние шапки – все, что осталось от Квантунской армии.

– Ты за что же, сынок, сидишь? Сколько тебе дали?

– Мне еще ничего не дали и не дадут. А вас-то за что?

– Меня, сынок, без всякой вины осудили – за плен. Да и был то в плену я полтора месяца. Бежал и воевал потом, до Берлина дошел. Но осудили меня как изменника Родины – на 25 лет!