Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

Итальянский славист Э. Ло Гатто сравнил книги двух сестер – Татьяны и Александры («Дневник» и, по всей вероятности, «Отец»): «…держа в руках французское издание „Дневника“, я понял, сколь верно было наблюдение Моруа о ее характере, о том, как умела она поддерживать неослабевающий интерес в собеседнике к своим рассказам „о самом главном“: о жизни, смерти, любви, долге, раскрывая, сколь сильным было влияние на нее отца. В пространной биографии, опубликованной ее сестрой Александрой Львовной, дана общая картина мира, над которым возвышалась колоссальная фигура Толстого, человека и писателя, но его более интимный мир, который дано было узнать из уст Татьяны Львовны, мне дороже, поскольку он описан более живыми красками»[1722].

4 ноября 1946 года восьмидесятидвухлетняя Татьяна Львовна писала брату в Москву: «Жив ли ты? Я еще жива и немного работаю. 〈…〉…хочется сидеть одной и думать или наслаждаться природой и искусством. 〈…〉…делаю выборку отцовских писем для перевода на итальянский язык… кончила биографию (до женитьбы отца), которая печатается по-итальянски и по-шведски. Я бы хотела напечатать свои детские воспоминания»[1723]. В 1948 году в Милане была опубликована ее книга «Лев Толстой: от детства до брака». Посмертно, в 1954 году, вышла в свет подготовленная Т. Л. Сухотиной и Э. Ло Гатто книга Л. Н. Толстого, представившая биографию писателя по его письмам. В Италии на рубеже XX–XXI веков вновь появились ее книги[1724].

За эмигрантские годы Татьяна Львовна собрала домашний музей в память об отце: фотографии, книги о Толстом на разных языках. У нее сохранились и его личные вещи, записи его голоса и даже волосы с его бороды. Во время болезни летом и осенью 1937 года она попыталась решить вопрос о месте размещения этих материалов и предметов, за помощью обратившись к своему другу филологу Андре Мазону и к В. Ф. Булгакову. Последний посоветовал ей передать вещи в Россию. Но Татьяна Львовна не согласилась, полагая, что там и так многое осталось. «Мне хотелось бы за границей основать ядро толстовских реликвий, из которых со временем образовался бы толстовский музей. 〈…〉 Во всяком случае, я не передавать хочу свои вещи, а завещать»[1725], – писала она В. Ф. Булгакову. Собрание поступило в парижский Институт славянских языков, в ведение профессора А. Мазона. Спустя много лет Татьяна Альбертини-Сухотина передала часть вещей своей матери в московский музей-усадьбу Л. Н. Толстого в Хамовниках.

Татьяна Львовна, как и прежде, поддерживала семейные связи. Из детей Толстых к концу 1945 года остались только старшие, Сергей и Татьяна, а также младшая Александра. Михаил Львович умер в октябре 1944-го, Лев Львович – в октябре 1945-го. 10 ноября 1946 года Татьяна писала брату Сергею: «Итак, ты перевалил за 83, а я за 82 года. Думали ли мы, когда ты был Гольга, что мы до этих лет доживем и будем еще мыслящими существами?» Про сестру добавила: «Бедная Саша, кажется, очень раскаивается во многом. Ей американцы заказали биографию отца, и она берет мою как первую часть, собирается сюда весной»[1726]. Сведений, увиделись ли сестры, нет.

Татьяна Львовна вспоминала о собственной семье, о муже Михаиле Сухотине: «Я часто о нем думаю и очень осуждаю себя за свое поведение с ним. Он был очень добрым человеком, и мы могли бы жить еще гораздо счастливее, чем жили. Я была очень избалована любовью окружающих и своим успехом, эгоистически требовала от него внимания и любви, мало давая ему взамен: Pazienza! – как говорят мои милые итальяшки, – теперь ничего не поправишь и никого ничему не научишь!»[1727]

Размышляла и о семье Альбертини. Про дочь писала: «…она много и дельно работает в Красном Кресте и в УНРА – это американская помощь пострадавшим от войны»[1728]. О Леонардо: «Мой зять очень оригинальный человек: он не только скромен, но он смиренный, о себе самого низкого мнения. Леонардо необычайно щедр и гуманен с рабочими (их около 1000 человек), и любим и уважаем ими – хоть все это делается с каждым годом труднее. Сами же Альбертини живут сравнительно скромно – вроде как мы жили в Хамовниках: кое в чем скромнее, кое в чем роскошнее»[1729]. Это было одно из последних писем брату, в декабре 1947 года он умер. Последние годы доживала и она.

Еще в конце 1932 года тяжело заболевшая Татьяна Львовна задумалась о скорой смерти. Тогда болезнь миновала, и Татьяна Львовна выздоровела. Но тяжелые болезни приходили вновь, 8 ноября 1940 года Татьяна Львовна поставила брата Сергея в известность: была при смерти. Весной того же года писала ему: «Я, как и ты и как, вероятно, все люди нашего возраста, постоянно вспоминаю прошлое. Вдруг – без всякой видимой причины встает картина какого-нибудь бывшего события или просто положения – и опять его переживаешь. Конца не боюсь и не зову. Часто напряженно стараюсь понять, что такое смерть. Знакомлюсь с нею, но не понимаю ее»[1730].

В 1950 году Татьяна Львовна Сухотина-Толстая перед смертью написала своей дочери: «Танюша, милая, я не боюсь смерти, и если я буду в сознании, то надеюсь ее достойно и мужественно встретить. Я не зову ее. Ты окружила меня такой любовью и лаской и вся моя жизнь такая счастливая, что бежать от нее я не стремлюсь. Я не заслужила такой светлой и радостной старости, какую создали для меня ты, Луиджи, Марта и Леонардо[1731]. Вы можете с полным правом сказать себе, что вам не в чем упрекнуть себя по отношению ко мне. И то, что вы до сих пор счастливы, – способствует и моему счастью»[1732].

В то время Татьяне Львовне представилось, что уже она познакомилась со своей последней гостьей. Но потом болезнь на какое-то время отступила, а умирающая огорчилась: вновь надо будет готовиться к последнему испытанию. Бросается в глаза общее в поведении Ильи Львовича и Татьяны Львовны: они не хотели принимать обезболивающие средства, туманящие сознание в последние дни, часы и мгновения жизни.

Любопытно, что таким духовным выбором старшие дети Толстого помогают точнее понять заключительные страницы повести «Смерть Ивана Ильича». В последние дни и часы пространство дома заполнил крик умирающего «У-у-у…». Этот крик был невыносим для домашних. И он свидетельствовал: умирающий не смог преодолеть чувство обиды к окружающим (умирать почему-то именно ему!). Иван Ильич словно упрекал своих близких, но главное – сам духовно был закрыт от события смерти. Когда же он впервые в жизни