Владимир Мельник - Гончаров

У Майковых были и свои «издания». Это были рукописные, с большим изяществом оформленные и проиллюстрированные альманахи «Подснежник» и «Лунные ночи». Именно в этих альманахах и появились на свет первые оригинальные произведения молодого автора. Начал он, как и все в то время, — со стихов.

Собственно, и сами стихи были — «как у всех»: мечты, страдания, разлука, разочарование — вот основные мотивы первых лирических излияний души молодого человека:

Весны пора прекрасная минула,Исчез навек волшебный миг любви:Она в груди могильным сном уснулаИ пламенем не пробежит в крови.

Или ещё:

Так! Я страданьям обречен;Я в бездну муки погружен.Злодея казнь не так страшна,Темницы тьма не так душна,Как то, что грозною судьбойДано изведать мне собой!

В таких стихах ещё нет собственного лица. Это была вполне традиционная для своего времени романтическая поэзия, в которой обязательны были и «страдалец с пасмурным челом», и «волшебный миг любви», и «демон злой»… Такими стихами наводнялись в ту пору разного рода альманахи и немногочисленные журналы. Не избежал всего этого и Гончаров. Тогда все будущие прозаики-классики (и даже будущий жёлчный сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин!) начинали с подобных стихов. Разумеется, и Гончаров. Правда, нельзя не отметить, что стихотворный романтизм его лаконично уложился всего в четыре стихотворения, опубликованные в «Подснежнике» в 1835 и 1836 годах. Остальные стихи (а они, несомненно, были!) он безжалостно уничтожил. В отличие, например, от своего вечного друга-соперника Тургенева, который далеко не сразу перешёл к «суровой прозе», а опубликовал в журналах почти целый том сначала ультраромантических, а затем уже в духе «натуральной школы» стихотворений и поэм.

Умевший с молодых лет критически взглянуть на себя Гончаров расставался со своим прошлым — смеясь: часть своих стихов

он подарил романтику Александру Адуеву, герою «Обыкновенной истории». Эти стихи язвительно высмеивает рассудительный и прагматичный дядюшка Александра — Пётр Иванович. Столь стремительный переход от стихов к прозе вполне объясним: Гончаров, хотя и писал стихи, как бы с рождения был прозаиком «с головы до пят». Другое дело, что проза его чрезвычайно поэтична… Обладая незаурядной художественной фантазией, он в то же время страшился всякой мечтательности, всякой иллюзии, всякого самообмана, подвергая беспощаднейшему анализу малейшую мысль, движение чувства. Хотя его проза не только аналитична, она благоухает и вся проникнута изнутри ароматом поэзии. То есть он был поэтом без стихов, поэтом в прозе. В этом смысле не совсем прав знаменитый критик Серебрянного века Иннокентий Анненский, когда пишет в статье «Гончаров и его Обломов»: «Лиризм был совсем чужд Гончарову… ни фарисейского биения себя в грудь, ни задумчивого и вдохновенного позирования — minimum личности Гончарова».[139] Нет, при всём видимом «объективизме» Гончаров не растворяется в произведении, более того, он часто не только поэт, но и моралист. Можно сказать, что его проза дышит поэзией, а иногда поэтическая стихия вдруг вырывается на поверхность «объективного повествования», словно лава из жерла вулкана, и «затопляет окрестности», как, например, в этом роскошном описании южной ночи во «Фрегате «Паллада»: «Наступает, за знойным днем, душно-сладкая, долгая ночь, с мерцаньем в небесах, с огненным потоком под ногами, с трепетом неги в воздухе. Боже мой! Даром пропадают здесь эти ночи: ни серенад, ни вздохов, ни шепота любви, ни пенья соловьев! Только фрегат напряженно движется и изредка простонет да хлопнет обессиленный парус или под кормой плеснет волна — и опять все восторженно и прекрасно тихо!

Смотрите вы на все эти чудеса, миры и огни и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми

грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учителя; говорило, но бледно и смутно, только одно чуткое, поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало:

Вот Азия — мир праотца Адама!И ты свершишь плавучие заездыВ те древние и новые места,Где в небесах другие блещут звезды,Где свет лиет созвездие Креста.

Берите же, любезный друг, свою лиру, свою палитру, свой роскошный, как эти небеса, язык, язык богов, которым только и можно говорить о здешней природе, и спешите сюда, — а я винюсь в своем бессилии и умолкаю!»». Разве это не поэзия высшей пробы? Что из того, что она выражена не в стихах?

«Майковский период» творчества Гончарова отмечен не только стихами, но прежде всего прозой. В конце 1830-х годов Гончаров пишет повести «Лихая болесть» (1838) и «Счастливая ошибка» (1839). «Лихаяболесть» — чисто «домашняяповесть», в которой узкий круг читателей, друзей автора, без труда узнает себя в героях произведения. Самое название повести иронично и выдаёт язык, на котором общались между собой в особо узком кругу Майковы и их близкие знакомые. Ведь «лихая болесть» — это «лихоманка», или, иначе говоря, жестокая, злая, несущая страдания и страсти, изнуряющая болезнь. В «Лихой болести» автор добродушно иронизирует над Майковыми, которые подвержены страсти — путешествовать по окрестностям Петербурга и при этом всё видеть в преувеличенно романтическом свете. Так, видя обычный овраг, Зуровы восклицают: «Какая мрачная бездна!» Читая повесть, Майковы и их гости дружно смеялись над собой. Главный герой повести Тяжеленко весьма напоминает Обломова, а отчасти и самого Гончарова. Ведь не случайно дали ему в кружке Майковых прозвище де Лень. Хотя если говорить серьёзно, Гончаров — труженик каких мало. Однажды, во время работы над Обломовым, он посетует: «Посудите же… как слепы и жалки крики и обвинения тех, которые обвиняют меня в лени, и скажите по совести, заслуживаю ли я эти упреки до такой степени, до какой меня ими осыпают. Было два года свободного времени на море, и я написал огромную книгу, выдался теперь свободный месяц, и лишь только я дохнул свежим воздухом, я написал книгу. Нет, хотят, чтобы человек пилил дрова, носил воду, да еще романы сочинял, романы, то есть где не только нужен труд умственный, соображения, но и поэзия, участие фантазии. Если бы это говорил только Краевский, для которого это — дело темное, я бы не жаловался, а то и другие говорят! Варвары!»

Герой повести, малороссийский помещик Никон Устинович Тяжеленко, как будто вышел из гоголевских повестей и еще едва начал трансформироваться в собственно гончаровский образ. В повести заметна гоголевская шаржированность. Собственно, помещик Тяжеленко более всего походит на Ивана Никифоровича из повести Гоголя о двух Иванах. Это именно он «лежит весь день», а если и встает, то лишь для того, чтобы «пройти по двору». Тяжеленко тоже «проводил большую часть жизни, лежа на постели; если же и присаживался иногда, то только к обеденному столу». Если в «Лихой болести» ощутим ещё момент ученичества, то повесть «Счастливая ошибка» — это уже вполне профессиональная проба пера, в ней много оригинального. Герой повести — Егор Петрович Адуев. В отличие от Александра Адуева, героя «Обыкновенной истории», Егор Петрович — истинный аристократ, ведущий своё происхождение из «знаменитого рода» и владеющий тремя тысячами душ. Он пламенно, «со всею силою мечтательного сердца» влюблен в обаятельную красавицу — баронессу Елену Карловну Нейлейн. Баронесса любит Адуева, но, как это часто бывает с молодыми девушками, легко играет чужим сердцем и плохо понимает сама себя. Адуев вкладывает в любовь к ней всё своё сердце, в то время как девушка, избалованная всеобщим вниманием, ещё не освободилась от легкомысленного кокетства. На этом и строится конфликт повести. Во время раздора и разлуки девушка смогла посерьёзнеть, по-женски повзрослеть и серьезно оценить своё чувство. Счастливая ошибка, а вернее сказать, счастливый случай, какими полны традиционные комедии нравов, помогает им вновь сойтись, понять себя и друг друга.