Елена Арсеньева - Вечная мадонна

Она навсегда останется недостижима. Ее он будет любить всегда. И, клянясь в том, что любовь останется жить в его сердце, Блок не скрывает: это любовь не к актрисе Дельмас и даже не к ее сценическому образу, это любовь к той неуловимой, которую он сейчас называет Кармен, а раньше называл Прекрасной Дамой, Офелией, Незнакомкой, Снежной Маской, Фаиной, Валентиной… Неважно — как! К той, кем он жаждет обладать… на самом-то деле совершенно не желая этого.

Но в какие красивые слова облечено расставание! Вновь настало время котурн и золотых тог.

Так вот что так влекло сквозь бездну грустных лет,Сквозь бездну дней пустых, чье бремя не избудешь.Вот почему я — твой поклонник и поэт!

Здесь — страшная печать отверженности женскойЗа прелесть дивную — постичь ее нет сил.Там — дикий сплав миров, где часть души вселенскойРыдает, исходя гармонией светил.

Вот — мой восторг, мой страх в тот вечер в темном зале!Вот, бедная, зачем тревожусь за тебя!Вот чьи глаза меня так странно провожали,Еще не угадав, не зная… не любя!

Сама себе закон — летишь, летишь ты мимо,К созвездиям иным, не ведая орбит,И в этот мир тебе — лишь красный облак дыма,Где что-то жжет, поет, тревожит и горит!

И в зареве его — твоя безумна младость…Все — музыка и свет: нет счастья, нет измен…Мелодией одной звучат печаль и радость…Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен!

Жестоко, рассчитано жестоко он хотел обвинить Любовь Александровну в собственном охлаждении, а для этого приписывал ей свои собственные побуждения и мотивы. Свидания еще были — но только по ее просьбе, иногда даже мольбе: «ЛА. Дельмас звонила, а мне уже было не до чего. Потом я позвонил: развеселить этого ребенка… Как она плакала на днях ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся жестоко, увидев искру прежней юности на лице, молодеющем от белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы…» Но вот однажды…

Однажды он достал забытый «ящик, где похоронена ЛА. Дельмас», и начал его разбирать. Там оказались груда сухих лепестков розы, ветки вербы, ячменные колосья, резеда; какие-то листья шелестели под руками.

«Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья с этой женщиной», — думал он, готовясь подвести последний итог. И наконец-то подвел; «Бедная, она была со мной счастлива…»

Как самодовольно и равнодушно…

Любовь Александровна получила по почте смертный приговор:

«Ни Вы не поймете меня, ни я Вас — по-прежнему. А во мне происходит то, что требует понимания, но никогда, никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга… В Вашем письме есть отчаянная фраза (о том, Что нам придется расстаться), — но в ней, может быть, и есть вся правда… Разойтись все труднее, а разойтись надо… Моя жизнь и моя душа надорваны; и все это — только искры в пепле. Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видели. Поздно».

Кто-то печально и верно сказал, что все, что случается в жизни, вплоть до самой жизни и смерти, для поэта — только повод к написанию новых стихов.

Увы… увы, это так. Лучшие строки поэта — репортаж с места чужого страдания, им же и причиненного.

Поняла — принялась укорять.Головою красивой качала,Стала слезы платком вытирать.

И, зубами дразня, хохотала,Неожиданно все позабыв.Вдруг припомнила все — зарыдала,Десять шпилек на стол уронив.

Подурнела, пошла, обернулась,Воротилась, чего-то ждала.Проклинала, спиной повернуласьИ, должно быть, навеки ушла…

Что ж, пора приниматься за дело,За старинное дело свое.Неужели и жизнь отшумела,Отшумела, как платье твое?

Потом от этой великой любви остались только небрежные строчки в дневнике: «Несчастная Дельмас всеми способами добивается меня увидеть». «Ночью — на улице — бледная от злой ревности Дельмас». «Ночью — опять Дельмас, догнавшая меня на улице. Я ушел. Сегодня ночью я увидал в окно Дельмас и позвал ее к себе…»

Он бросал ей себя иногда, словно корку хлеба голодному, словно грош — нищенке. Странным, невероятным, трагическим образом отзовется ему потом это жестокое равнодушие — отзовется истинным милосердием любящей женщины. Именно об этом запись, исполненная почти предсмертной тоски: «ЛА. Дельмас прислала Любе письмо и муку по случаю моих завтрашних именин».

Письмо и муку… Возвышенное и земное.

На дворе 1921 год… близка кончина, о которой Блок, конечно, знать не знает. Он озабочен мыслями о том, что «личная жизнь превратилась уже в одно унижение», и, конечно, не знает, что Кармен будет любить его до конца дней своих, доказав таким образом, что она воистину была «всех ярче, верней и прелестней».

Таким образом, поэт снова угадал!

Не кляни же меня, не кляни!Мой поезд летит, как цыганская песня,Как те невозвратные дни…

Что было любимо — все мимо, все мимо,Впереди — неизвестность пути…Благословенно, неизгладимо,Невозвратимо… прости!

Кармен — неведомо, ну а Любовь — любовь простила ему все.

Проклятая цыганка

Полина Виардо — Иван Тургенев

В германском городке Веймаре (том самом, который навеки овеян именем Гёте) 11 апреля 1859 года состоялась премьера оперетты «Последний колдун». Великий герцог Саксен-Веймарский, и его двор, и все общество Веймара были на представлении и рукоплескали стоя обворожительному Принцу, партию которого пела известнейшая певица Франции, и, конечно, Колдуну. Его играл высокий, красивый актер с благородным челом и неискоренимым добродушием в повадках.

— Улыбки герцога и придворных точно так же холодны, как блеск их бриллиантов, — пробормотал один из зрителей, стоявший в ложе для прессы и вяло шлепавший ладонью в ладонь. — Да всем ясно — «Колдуна» придется опустить в могилу. Полный провал! Слышите? — спросил он своего собеседника, делая многозначительное лицо.

Тот понимающе кивнул: из партера все отчетливей доносилось шиканье простой публики, не связанной ни светскими условностями, ни личными отношениями с великой певицей и ее благородным другом.

— Боже мой, боже мой, какое падение! — пробормотал первый журналист, презрительно разглядывая Принца. — Она впала в детство, а он покорно идет у нее на поводу…